Бал Додо

Кроме сейфа, мадам Соланж не любит никого. Ни своего полуслепого свекра, сидящего в углу магазина, подпирая мешки с рисом, — она с интересом следит за его прогрессирующей дряхлостью, — ни своего низкорослого хиленького мужа, чья крысиная мордочка мелькает между рядами консервов, ни свою собственную детвору, которую при любом удобном случае она колотит старым стоптанным башмаком. Но больше всего на свете она ненавидит эту тварь, этого сукина сына, эту бродячую утробу, этого Гаэтана Шейлада, который опошляет окрестности ее магазина своим вонючим и шумным пребыванием. Что плохого она сделала Богу, что он наслал на нее эту падаль? Каждый божий день он припирается и усаживается прямо перед ее витриной на бетонное основание фонарного столба и торчит тут, ковыряя свои зловонные язвы, над которыми роятся мухи, и пьет вино, которое из чистой злобы покупает в другом магазине специально, чтобы унизить ее. Он сволочь, и поэтому у нее ничего не покупает. Он покупает все в другом, новом магазине, по дороге на пляж. В начале месяца он получает от семьи ренту и предусмотрительно делает запас консервов на четыре недели, чтобы не сдохнуть с голоду. Потом он напивается до посинения, просаживая то, что осталось от денег. Когда ничего не остается, этот говнюк продает свои консервы, чтобы купить себе пойло. Он их даже не продает, он их загоняет по дешевке! И этот рынок он устраивает перед ее магазином! Мало того, эта наглая тварь попрошайничает. Он останавливает ее клиентов, ее будущих клиентов, он перехватывает клиентов мадам Соланж до того, как они входят в магазин. Случается, что те, кто его не знает, иностранцы или путешественники, дают ему по пять, десять и даже по двадцать рупий, а это ей прямой убыток. Это то, что не попадет в ее сейф. И если бы он делал это тихо. Так нет же. Это нахальный побирушка. Он не просит, он требует с бесцеремонностью налогового сборщика. Тем, кто ему подает, он даже спасибо не говорит, а тех, кто ему отказывает, он грязно обзывает. Когда он распаляется, он орет во всю глотку, он приподнимает задницу и с оглушительным грохотом выпускает газы как последний хам, он рыгает людям прямо под нос и унижает их. Соланж получает бесконечные апоплексические удары из-за этой гниющей туши. Когда у нее лопается терпение, она откидывает крышку прилавка и, вооруженная метлой, которой обычно воспитывает своих детей, гонит его, приговаривая, куда ему следует идти и тащить свои язвы, своих блох и свои ругательства. Ее просто бесит, что ни ее муж, этот слизняк, ни ее сыновья не хотят заниматься выпроваживанием пьянчуги. Можно подумать, что на ее драки с Гаэтаном им наплевать или же что они его боятся. Даже в тот день, когда он обозвал ее «шлюхой Чан Кайши», они сделали вид, что ничего не слышали. Интересно, откуда он знает, что у нее в бунгало есть портрет Чан Кайши? Давным-давно ее отец привез этот портрет из Формозы, он висит в гостиной рядом с фотографиями предков, над телевизором и букетиком пластмассовых цветов. Да ведь он, этот Гаэтан, никогда у нее не был, тогда откуда он это знает? Она никогда не была знакома с Чан Кайши! Что до «шлюхи», то подло с его стороны ворошить старые истории. Разве нельзя побыть чуточку шлюхой, когда тебе восемнадцать лет, и скопить на приданое без того, чтобы через тридцать пять лет кто-то еще имел наглость попрекать тебя этим! И откуда это барсучье отродье могло узнать, что в молодости она была шлюхой? Он никогда не был ее клиентом. Уж такого борова она бы запомнила. В то время он был респектабельный Гаэтан, не из тех, кто пойдет со своими шалостями в маленькие кварталы Чайна-тауна. Тогда откуда он это знает? И тут она догадалась, что это китаянка Мари-Жозе из конкурирующего магазина проболталась, чтобы напакостить ей. Эта Мари-Жозе зазналась, в ее магазине, видишь ли, неон и новый холодильник для замороженных продуктов. Ай-ай-ай, мамаша! Однажды она спустит шкуру с этой твари!

Остановившись перед бутиком на земляной площадке возле автобусной остановки, Бени тут же увидела, что дядя Гаэтан переживает не лучшие времена. Он сидел на бетонном основании, рука со вздутыми венами сжимала бутылку; запрокинув голову, он пил прямо из горлышка: судя по всему, он уже давно начал праздновать Рождество и плохо соображал, красное вино стекало за шиворот и заливало то, что служило ему рубашкой. От такой неловкости и от раздражения он топает здоровой ногой. Над ним хихикают дети, а нарядно одетые в честь праздника крестьяне делают вид, что не замечают его.

Бени вошла в магазин и от запаха инстинктивно задержала дыхание. Жирный метис набивает корзину, сзади ее тащит его дочь, с ощетинившейся от розовых бигуди головой, пытаясь таким образом к празднику распрямить волосы. Следуя за ними, Бени купила сигареты и тут же вышла. Она уже взялась за дверцу своего 4L, собираясь открыть ее, но тут Гаэтан Шейлад — не повезло! — заметил ее.

— Привет, гордячка! Как поживаешь?

— Все хорошо, дядя.

Она хотела этим и ограничиться, но тут увидела, как на той стороне улицы из машины выходит ее кузина Летиция де Карноэ, одна из сестер Вивьяна, и видит, как Бени разговаривает с пьянчужкой; у нее так вытянулась физиономия, что Бени решилась на провокацию и вплотную подошла к Гаэтану. Тот разочарованно качает головой. Вид Бени на фоне ее старой машины огорчает его.

— Эх, Марлен, — прохрипел он, — и ты катаешься на этом! Ты!

— Дядя, меня зовут не Марлен…

— Должны так звать! С такой внешностью и такими глазами тебя следует звать Марлен!

Он сердито бьет кулаком по бетонному столбу, злобно озираясь.

— А я говорю, что ты Марлен, и я никогда больше не буду называть тебя по-другому, моя чертова племянница! И никто не запретит мне утверждать, что тебе надо ездить на «мерседесе». Да, на «мерседесе», поняла? И с шофером! А не на этой прогнившей развалюхе, она не годится даже для китайской шлюхи вроде Соланж! Такую жопу, как у тебя, Марлен, надо возить только на «мерседесе»…

Идиотский смех вырывается вдруг из его беззубого рта. Он понижает голос. Отблеск оживления проскользнул в его покрасневших глазах.

— Ты знаешь, стерва, что у тебя отличная задница? Лучше, чем у твоей стервы матери, которая тоже очень симпатичная стерва, понятно!

В двух шагах от них Легация де Карноэ оцепенела от ужаса. Любопытные собирались вокруг Бени и Гаэтана.

— Я прошу вас разговаривать со мной вежливо, дядюшка, — сухо обронила Бени. — Я ведь вежливо разговариваю с вами.

— Тогда это… это совсем другое дело! — воскликнул Гаэтан и, пошатываясь, привстал, опираясь на костыль. — Ты, значит, рассердилась… — Он поднял руку в трагическом жесте и продекламировал:

Потом, повернувшись к публике, которая покатывалась со смеху, с поклоном объявляет:

— «Сон в летнюю ночь», дегенераты.

Бени не в состоянии сдержать смех. Охваченная внезапным азартом и желая окончательно добить кузину, она говорит:

— Я пришла, дядя, чтобы пригласить вас на ужин. В «Гермиону». В четверг вечером. Надеюсь, вы не заняты?

Гаэтан вдруг тяжело осел на свой столб. То, что он только что услышал, с трудом доходит до его пьяного сознания.

— На ужин? — переспрашивает он. — В четверг вечером? В «Гермиону»?

— Да, — говорит Бени. — Со мной.

Смех умолк. Повисает тишина. Безумный петух в соседнем саду прокукарекал рассвет. У Летиции де Карноэ глаза на лоб полезли и рот открылся. На пороге своего магазина застыла мадам Соланж. Поток насмешливого взаимопонимания возник между красными глазами дяди и голубыми глазами племянницы. Раздался ужасающий пьяный хохот. Он хохочет до слез, брызгает слюной, хлопает себя по бокам. Он озирается на собравшихся и повторяет: «На ужин! В «Гермиону»!» Потом с трудом поднимается, опираясь на костыль, делает шаг в сторону девушки, кладет руку на ее плечо, как будто собирается торжественно посвятить ее в рыцари, и на этот раз хоть и с затуманенным взором, но вполне серьезно пытается воскресить в потрясенном сознании давно забытые манеры.