Дом у озера Мистик

При появлении врача Энни приподнялась. Она изо всех сил старалась не заплакать, Блейк видел, что она прилагает для этого огромные усилия.

— Здравствуйте, доктор, — наконец произнесла она.

Доктор Норт подошла к Энни и взяла ее за руку.

— Энни, ваша дочь жива. Она в реанимации для новорожденных. Есть осложнения, она весит всего пять фунтов, с точки зрения развития это представляет сложности. Мы беспокоились по поводу… Впрочем, мы об этом еще поговорим…

— Она жива?

Доктор Норт кивнула:

— Да, Энни. Хотите ее увидеть?

Энни зажала рот рукой и кивнула — говорить она не могла.

Пока врач помогала Энни сесть в кресло-каталку, стоявшее здесь же, в палате, Блейк отошел в сторону. Потом последовал за ними по коридору в отделение для новорожденных. Он чувствовал себя здесь посторонним, а свое пребывание неуместным.

Энни, согнувшись, сидела возле кувеза. Малышка за прозрачными пластиковыми стенками лежала неподвижно, как неживая, к ее крошечным красным ручкам было подсоединено множество игл и трубок. Блейк подошел к Энни и положил руку ей на плечо. Она подняла голову и посмотрела на мужа.

— Я хочу назвать ее Кэтлин Сара, ты не против?

— Конечно нет. — Он смотрел по сторонам — вверх, вниз, вбок, — куда угодно, только не на инкубатор. — Пойду принесу нам что-нибудь поесть.

— Ты не хочешь посидеть с нами?

Блейк не смотрел на младенца.

— Я… я не могу.

Энни не знала, почему это ее удивило и так больно ранило. В подобных ситуациях, трагических или тревожных, Блейк вел себя именно так — устранялся. Он был таким всегда. Если его эмоции не вмещались в маленькую аккуратную коробочку, то он предпочитал делать вид, что они не существуют. Ей придется справляться с этим испытанием так же, как она справлялась с любым испытанием в своей жизни, — в одиночку. Она кивнула:

— Ладно, Блейк, иди поешь сам. Я не хочу есть. Ах да, и позвони Натали, она должна знать, что происходит.

— Ладно.

Блейк ушел, а Энни просунула руку в отверстие в стенке инкубатора и через тонкий прозрачный рукав дотронулась до руки своей малышки. Хотя она не могла чувствовать ее кожу, она и сейчас помнила шелковистую мягкость кожи новорожденного ребенка. Энни старалась не думать об Эдриене и о четырех днях тщетной надежды, когда она сидела рядом с ним в точно такой же палате, повторяя те же самые, оказавшиеся бесполезными молитвы и проливая неостановимые слезы.

Маленькая ручка Кэйти казалась очень хрупкой. Энни обхватила пальцами крошечное запястье. На протяжении следующего часа она непрестанно говорила. Энни надеялась, что звук ее голоса будет успокаивать ее ребенка, и девочка почувствует, что в этом пугающем, ослепительно светлом мире, полном иголок, аппаратов и других непонятных предметов, она не одинока. Ее мать рядом, она любит свою девочку.

Позже она не смогла вспомнить, о чем она говорила все эти долгие минуты, какие слова исходили из ее страдающей души и изливались на этот устрашающего вида ящик. Но через какое-то время запас слов истощился, а с ним растаял и фальшивый оптимизм.

Наконец медсестра уговорила Энни вернуться в палату. Она напомнила Энни, что ей нужно набираться сил, нужно есть и спать. Энни пыталась спорить, говорила, что она все равно не может ни есть, ни спать, когда ее новорожденная дочь борется за каждый вдох. Но она вернулась в свою палату, легла на неудобную кровать и уставилась невидящим взглядом в стену. Позже она сама позвонила в Стэнфорд. Натали купила билет на вечер пятницы, утром ей предстоял зачет по океанографии. Потом Энни позвонила Хэнку и Терри.

Сделав все звонки, Энни поняла, что у нее не осталось сил. Все время думая о крошечных красных кулачках и тоненьких ножках, похожих на спагетти, она закрыла глаза. У нее так болело в груди, что она всерьез опасалась, что не выдержит, что ее сердце просто остановится.

Где-то зазвонил телефон. Этот резкий, пронзительный звук вывел Энни из оцепенения. Она открыла глаза, звонил телефон на тумбочке рядом с ее кроватью. Она сняла трубку и едва выговорила:

— Алло.

— Энни? Это Ник. Мне позвонила твоя подруга Терри.

— Ник? — Она произнесла его имя, только имя — и шлюзы открылись. Она больше не могла держать это в себе. — Терри тебе рассказала про ребенка? Моя маленькая девочка… ох, Ник… — Она зарыдала в трубку. — Она весит всего пять фунтов, ее легкие еще не до конца развиты. Ты бы видел все эти иголки и… — Она плакала до тех пор, пока у нее не иссякли слезы, и она не почувствовала себя опустошенной и такой обессиленной, что не передать словами.

— Ты где?

— В Мемориальной больнице Беверли-Хиллз, но…

— Я еду к тебе.

Энни закрыла глаза.

— Ник, тебе не нужно это делать. Со мной все будет в порядке, правда… Здесь Блейк…

В трубке повисло долгое напряженное молчание. Наконец Ник сказал:

— Ты сильнее, чем сама думаешь. Ты можешь с этим справиться. Что бы ни случилось, ты сможешь с этим справиться. Только не забывай.

Она вытерла глаза.

— Что не забывать?

— Дождь, — мягко проговорил Ник. — Не забывай, что дождь — это слезы ангела. А каждый стакан, который попадется тебе на глаза, наполовину полон. Не позволяй себе об этом забыть. Я знаю, что творится с человеком, когда он забывает, что всегда есть надежда.

Энни чуть было не сказала: «Ник, я тебя люблю», но вовремя сдержалась.

— Спасибо.

— Я тебя люблю, Энни Борн.

От этих его слов, от тихого, нежного напоминания о том, что, как ей казалось, постепенно исчезало, ей снова захотелось плакать. Она хотела сказать: «Колуотер. Я Энни Колуотер, а ты любишь женщину, которая с каждой секундой тает». Но она выдавила из себя слабую улыбку и, радуясь, что Ник не видит ее лица, прошептала:

— Спасибо, Ник, спасибо тебе. Скажи Иззи, что я ей позвоню через несколько дней, когда… когда я буду знать, что происходит.

— Мы будем за тебя молиться. За всех вас, — сказал Ник.

Энни вздохнула, чувствуя, что слезы снова подступают к глазам.

— До свидания, Ник!

27

Была глубокая ночь, но Энни не спала. Она уже не была пациенткой больницы, но ей предоставили комнату, чтобы она могла оставаться возле Кэйти. Энни пыталась чем-то занять себя — читала, писала, ела, — все, что угодно, чтобы отвлечься от гнетущих мыслей о Кэйти, но ничто не помогало.

Она часами сидела возле инкубатора, читала, напевала, молилась. Она сцеживала молоко из груди, но, глядя на кремовую жидкость, она не знала, будет ли у ее малышки когда-нибудь возможность пить это молоко. Будет ли шанс окрепнуть и выйти из этого стерильного мира, шанс вырасти, ходить в школу, обнимать свою маму…

«Мы через это пройдем, мы выдержим», — говорила себе Энни, но всякий раз, когда аппарат начинал жужжать, она думала: «Вот оно, она перестала дышать».

Блейк пытался помочь на свой лад, но из этого ничего не вышло. Он снова и снова повторял: «С ней все будет в порядке», но, когда он это говорил, его взгляд оставался испуганным. Энни даже почувствовала облегчение, когда Блейк уехал из больницы домой.

— Я не могу больше здесь оставаться, — сказал он ей.

На это Энни лишь бросила:

— Конечно, я понимаю.

И даже теперь, когда в тишине и полумраке эти произнесенные слова были полны грусти и сожаления, Блейк попытался отшутиться:

— Я ведь не должен спать на стуле, чтобы доказать тебе мою любовь?

— Нет, конечно, — с горечью усмехнулась Энни. — Ты должен встретить Натали, ее самолет прилетает в девять.

Блейк ухватился за эту возможность, этого Энни и ожидала. Он бы предпочел находиться где угодно, только не в этом холодном, неприютном пространстве, где его жена весь день проплакала.

Энни встала с кровати и медленно подошла к окну. У нее болели швы, но она была даже рада этой боли. Она прижалась лбом к холодному оконному стеклу. Внизу находилась автостоянка, огромный серый квадрат, на котором в разных местах были припаркованы несколько автомобилей. Постояв так недолго, Энни отошла от окна. Едва она снова легла в кровать, как зазвонил телефон.