Тихая ночь

Мари-Луиз шумно сглотнула и наконец тихо произнесла:

— Спасибо. Ты спасла его.

Бывшая подруга затушила сигарету туфлей и ответила:

— У меня для тебя кое-что есть.

Она опустила руку в карман брюк и протянула Мари-Луиз сложенный кусок плотной бумаги. Та неуверенно взяла его. Развернув квадратик, она увидела, что у листа порванный край. Это была страница из какой-то книги, исписанная с двух сторон именам и адресами. Мари-Луиз пробежала глазами первую страницу, но ничего не поняла. Дойдя до трети второй, она увидела собственное имя, а под ним четко выведенную надпись: «Лейтенант Адам Коль, люфтваффе». Разгадка обрушилась на Мари-Луиз, как удар молнии. Кровь застучала в висках, и она ошеломленно покачала головой.

— Это страница из книги записи постояльцев одной парижской гостиницы. Датирована маем 1941-го года. Она попала ко мне в руки около года назад; не знаю, каким чудом. Тебе повезло, что это была я… иначе прошлой ночью тебе устроили бы tonte.

У Мари-Луиз тряслись руки, и бумага дрожала. Она не могла посмотреть на женщину рядом с собой, взгляд которой буравил ее, а голос звучал так резко.

— Зачем ты это сделала? Ты, от кого я меньше всего этого ожидала?

Мари-Луиз медленно сложила листок и крепко сжала его, чтобы унять дрожь.

— Я… это… так получилось… — Она силилась подыскать нужные слова. — Это долго назревало. Год. Он… это началось незаметно. И происходило так медленно, что я не сразу распознала. Он почти идеально говорил по-французски, и мы оба были… одиноки. Мы беседовали с ним по вечерам, после того, как я возвращалась из школы, и перед тем, как он уезжал на аэродром. Просто разговаривали.

— Ты трахалась с ним в парижской гостинице!

В голосе Жислен звучала грубая враждебность. Прежде этого хватило бы, чтобы запугать Мари-Луиз, но за последние годы она тоже изменилась. Теперь она повернулась лицом к бывшей подруге и гневно ответила:

— Не оскорбляй меня! Неужели ты думаешь, что я могла совершить такое из прихоти? Ты правда так думаешь?

Жислен сжала челюсти.

— Но ты это сделала, не так ли?

— Я спала с мужчиной, который меня любил. С исключительным человеком. Да. Я это сделала.

— Ты заслуживаешь tonte!

— Да. Заслуживаю. И я провела три года, ожидая этого. Так что давай поставим точку. Вы с Адель можете стричь меня по очереди.

Жислен вскочила на ноги и посмотрела в глаза Мари-Луиз.

— Теперь ты меня не оскорбляй! Не ставь меня в один ряд с этой коровой! Я бы никогда такого не сделала — и ты это знаешь. Почему, по-твоему, я просто так отдала тебе улику, которая позволила бы этой сучке выдернуть из твоей головы все до последней волосинки? Потому что я терпеть ее не могу, и… merde… ты была моей подругой.

Мари-Луиз покачала головой и, кусая губы, чтобы не выдать эмоций, посмотрела на карниз, возле которого шелушилась старая краска. Потом снова перевела взгляд на Жислен.

— Я видела тебя прошлой ночью. За танком. Я не смогла бы сделать этого с тобой или позволить им это сделать. Никогда.

Последние зеваки покинули комнату, и женщины остались одни. До этого они говорили sotto voce^[138], но теперь перестали сдерживаться. Жислен принялась вышагивать от стены к столу и обратно.

— И я не могла позволить им устроить самосуд над твоим отцом. Они бы сделали это — Адель и Гранже. Он варвар: я видела, что он сделал с одним информатором. Виктор порядочный человек, но даже он не сумел бы их остановить, если бы я… не наплела всей этой ерунды.

Мари-Луиз удивленно вскинула голову. Жислен горько, с сарказмом рассмеялась.

— Само собой, это ерунда! Неужели ты действительно думаешь, что твой отец нам помогал? Он коллаборационист до мозга костей. Я не знаю, помогал ли он выдавать коммунистов. Оглядываясь назад, я бы сказала, что иначе и быть не могло. Согласна? Réfractaires? Он годами был марионеткой Петена и сделал бы все, что скажет старый дурак, не моргнув глазом. Позднее они найдут, за что его прихватить; но к тому времени жажда крови утихнет, и он получит всего лишь позор, которого заслуживает. Меня это устраивает. За последние несколько лет мне слишком часто приходилось участвовать в убийствах, чтобы покушаться на новые жизни — даже если речь идет об этом старом поганце.

— Тогда почему?..

— …Почему я спасла его шкуру? Ради тебя, конечно. Я была зла, так зла на тебя за то, что ты предупредила боша. А когда ко мне попала эта страничка, я должна была разозлиться еще больше. Но почему-то… знаешь… все встало на свои места. Твоя болезнь… — Жислен перестала ходить взад-вперед и примостилась на краешке стола. Она вздохнула, и ее плечи поникли. — И я. Пожалуй, к тому времени я тоже изменилась. Мне надоело убивать. Достаточно разрушенных жизней. Наверное, я хотела все это прекратить. Но это, конечно, было невозможно — до сегодняшнего дня. Сегодня впервые представился случай сказать «хорошего понемножку». И я не знаю, сожалею об этом или нет… пока не знаю.

Жислен потерла глаза и, опершись подбородком на ладонь, взглянула на Мари-Луиз.

— Я так ждала этого освобождения: случая разделаться со всеми коллаборационистами и предателями. Мы говорили об этом почти на каждом собрании. Лелеяли ненависть. И это помогало. Но прошлой ночью, когда у меня на глазах обкорнали ту девочку, я поняла, что если мы погрязнем в мести, то станем ничем не лучше бошей. Пойми меня правильно: есть много настоящих ублюдков, которые заслуживают пули… Но та девочка? Нет. Если она… то и ты. Нет. — Жислен потупила взгляд. — О Жероме что-нибудь слышно?

Мари-Луиз покачала головой.

— Последняя новость, которая до меня дошла — это что его перевели с военного завода на ферму в Силезии. А как Робер?

— Он болел: воспаление легких. Сумел вылечить себя антибиотиками. Одному Богу известно, где он их раздобыл. К счастью, это было не зимой. Он в лагере под Пфорцхаймом. Скоро наступит самое страшное время. Никаких новостей. Нам придется просто ждать. И молиться, чтобы все закончилось в этом году. Что потом? Жизнь станет другой. Для всех нас. Не уверена, что я жду этого. Я имею в виду мир. Много воды утекло, да?

Мари-Луиз задумалась.

— Надеюсь, не слишком много.

Они посмотрели друг на друга, а потом отвели глаза, размышляя над сказанным. Снаружи послышались голоса, среди которых четко выделялись гневные крики Гранже. Жислен расправила плечи и глубоко вздохнула.

— Скоро узнаем.

19

Монтрёй. Девять месяцев спустя. Конец мая 1945 года

Каждый полевой цветок на берегу реки распустился во всей красе. Незабудки, маргаритки и одуванчики соревновались с пролесками и калужницами за весеннее солнце, которое периодически пряталось за громадами облаков, маршировавших по лазурному небу быстрее, чем можно было ожидать, судя по притихшему в долине ветру. Триколор над цитаделью Бована, в двух километрах от берега, вытянулся в застывшую горизонтальную полоску. Шум воды, падавшей с плотины на мельничное колесо, заглушал шорох тополиных листьев, дрожавших от ветра, терявшего почти всю свою силу на дне долины.

Непрерывное журчание воды казалось Мари-Луиз успокаивающим. Она откинулась на спинку деревянного стула, стоящего у стены мельницы, и позволила солнцу согреть лицо и наполнить закрытые глаза сиянием. Она закончила стирку — тяжелую физическую работу — и устала. Дрема тут же подхватила ее. Мари-Луиз позволила себе блуждать между сном и явью, наслаждаясь тем, как солнце ласкает голые ступни, которые многие месяцы не знали его прикосновения. Собака, доставшаяся ей вместе с домом, овчарка-полукровка, тяжело дышавшая в тени, встрепенулась и зарычала, предупреждая, что идет чужой. Мари-Луиз села прямо, чувствуя легкое головокружение, и, прислушиваясь к легким шагам гостя, стала ждать его появления.

Собака ощетинилась, и в следующий миг из-за угла дома вышел мужчина в берете, шинели и с рюкзаком за плечами. Это был Жером. Мари-Луиз встала. Он сбросил свою ношу с плеч на землю. Его волосы поредели, а лицо стало угловатым от недоедания. Жером подошел к ней и взял за плечи, прижав к ворсу шинели, пропахшей дымом костров, лошадьми и старым потом. Мари-Луиз соединила руки за его спиной, и они стояли, покачиваясь, а солнце, выглянувшее из-за тучи, пронизывало их одежду иглами тепла. Мари-Луиз представляла это по-другому; много раз. Жером должен был прийти в той самой форме, в которой она провожала его на фронт, выстиранной и пахнущей мылом. Она должна была встретить его дома в своем лучшем платье, проливая слезы радости. Но вот они стояли, обнимая друг друга, в изношенной одежде, которой в прежние времена постеснялся бы и бродяга, бледные и измученные, перед домом, который им даже не принадлежал. И с сухими глазами. Мари-Луиз почувствовала, что Жером ослабил объятия, и они неловко отстранились, глядя друг на друга.