Лучшие друзья (СИ)

Но было ли окончено всё остальное?

Тяжёлый выдох англичанки, отражающий непомерное облегчение и успокоение души, дался ей с особым наслаждением. До сего дня она и подумать не могла, что способна чувствовать давление всего мира, который поставил перед собой цель их полного уничтожения.

По щекам Сары непроизвольно скатились две большие слезы, говорящие о её радости, после чего она прижала голову детектива к своей груди и поблагодарила всех духов за то, что этот кошмар всё-таки закончился.

Услышав тихие шаги, брюнетка ещё раз хлюпнула носом и подняла голову, чтобы посмотреть на того, кто присел на колени рядом с ней и даузером, так и находящимся в беспамятстве.

Королева Валери, это нежное, но очень величественное существо, которое не потеряло своего спокойствия даже перед лицом смертельной угрозы, без лишних слов прикоснулась к окровавленной макушке детектива, после чего её ладонь охватило золотое сияние, которое тут же угасло, как вспышка сломанного уличного фонаря.

Лицо Лайсерга до сего момента было крайне встревоженным, будто даже сквозь беспамятство он чувствовал опасность. Однако сейчас, когда раны были залечены красивой магией, его ресницы и губы начали подрагивать, возвещая о пробуждении англичанина.

– Спасибо, – очень тихо, практически одними губами, поблагодарила королеву Сара, которая будто боялась спугнуть спокойствие, воцарившееся в её душе. На её слова Валери лишь коротко улыбнулась, печалясь мыслями совсем о другом. – Лайсерг. Лайсерг, ты в порядке? – осыпала Сара тревогой пока ещё не открывшего глаза, но уже повернувшего голову любимого. Но от него были слышны лишь нечленораздельные звуки, говорившие о том, что в его голове стоит невыносимый гул.

Вайтвуд резко метнулась взглядом к королеве, уже открыв рот, чтобы спросить её совета или услышать слова успокоения, однако сразу же застыла с набранным в лёгкие воздухом, едва увидела её печаль, обращённую к главному герою этой не только битвы, но и самой истории.

Генрих так и сидел на коленях возле самого края пропасти с закрытыми глазами. Производилось такое впечатление, будто он всего-навсего заснул, утомившись после трудного дня. И всё же, несмотря на то, как он выглядел, за закрытыми веками скрывалась не только усталость, за ним томилась обречённость и смирение перед своим грядущим концом.

– Ты можешь спасти его? – как-то даже с мольбой произнесла Сара, не понимая саму себя. В ней боролось два чувства к аристократу: с одной стороны, он повинен, пусть и косвенно, в смерти её отца, из-за чего брюнетка желала ему если не смерти, то вечного проклятья; с другой стороны, Генрих спас им всем жизни, пожертвовав своей.

– Болезнь и недуг – это лишь слабости человека, а смерть – это ещё и приговор, – произнесла Валери, посмотрев на собственную ладонь, которая коротко засветилась и тут же погасла, тем самым показывая недостаточность её сил. – Увы, но я могу отменить приговор лишь раз.

Сара хотела спросить, что же мешает ей воспользоваться этой уникальной возможностью, не зная, что этот единственный шанс Валери подарила другому человеку, – темноволосому байкеру, который тоже был тяжело ранен в битве – однако то, что англичанин не просто произнёс её имя, немного приоткрыв глаза, но и попытался приподняться, заставили брюнетку всецело отдать своё внимание любимому.

– Лайсерг?

– М, – держась рукой за затылок, пытался прийти в себя даузер, очнувшийся после глубокого забвения. – Что произошло? – он никак не мог сообразить, что к чему, но прекрасно осознавал, что какие-то очень важные минуты жизни прошли мимо него, оставив напоследок воспоминания, которые будут весь остаток жизни преследовать и угнетать.

На свой простой и логичный по сути вопрос он получил ответ не от любимой девушки, а от собственного зрения, когда его прищуренный взгляд огляделся вокруг и наткнулся на слабую улыбку, не виданную им ранее.

Генрих, едва державший глаза открытыми, с синяками и ссадинами на лице, с колотой раной чуть ниже груди, смотрел на то, как англичанка способна лишь взглядом передать всю глубину своих чувств к детективу, и, честно говоря, завидовал до безумия их счастью.

Почему Лайсерг всё ещё был для неё ценнее собственной жизни, когда причинил ей так много боли и страданий? Почему она всё ещё продолжает любить его? И почему его самого никто и никогда так не любил?

Печаль съедала аристократа вместе с приближающейся смертью, пальцы рук холодели от потери крови, но всё же ирония судьбы заставляла его улыбаться, ведь в действительности он спас своего врага – врага, которого он мог назвать когда-нибудь другом, если бы не распорядившаяся по-другому судьба.

Они так были похожи: оба желали справедливости, оба боролись за тех, кто им дорог, и оба потеряли слишком многое. Как же жаль, что второго шанса им не будет дано, что судьба не сжалится, а надежда умерла, так и не успев появиться.

Тело аристократа резко свело судорогой, к горлу подступила новая порция крови, которая хлынула из его рта вместе с надрывным кашлем, а взгляд малахитового принца резко вздрогнул и сузился от какого-то непонятного страха вместе с призрачными следами недопонимания реальности.

– Шварц... – тихо произнёс Дител, как будто спрашивая у того, что с ним происходит и не шутит ли он. Однако Генрих был уже на самом краю пропасти как в прямом, так и в переносном смысле. Здесь заканчивался его путь, и начиналось другое существование. Существование в памяти многих, кому он причинил и боль, и... Нет. Пожалуй, только боль.

Оставалось лишь ещё раз, самый последний раз, улыбнуться на прощанье, лишь добрым и слабым взглядом пожелав удачи своему «врагу», и расслабиться, падая на дно чёрной пропасти, где его больше никто и никогда не потревожит: ни горькие чувства, ни суровая жизнь, ни собственные глупые принципы.

Жалеть о чём-то было глупо, ведь он очень скоро встретится со своими родными и позабудет «прелесть» смертной жизни, в которой было столько всего неприятного и гнусного. Однако в какой-то момент, когда до слуха донесся резкий и испуганный его падением крик детектива, а над головой пролетел серебряный кулон, совсем чуть-чуть не сумевший поймать его обессиленное тело, Генрих всё же испытал некую печаль.

«Досадно, что я всего лишь смертный. Досадно, что я всего лишь я...»

====== 174. Последние слова. ======

«Оказавшись там, где, в конечном счёте, мы все окажемся, я с равнодушием замечаю, что мне абсолютно безразлична моя смерть. Хотя ещё секунду назад, когда я падал в бездонную пропасть, мне помнится сожаление, которое граничило с обидой за то, как несправедливо закончилась моя жизнь. Однако сейчас всё иначе.

В этом месте – таком противоречивом и удивительном – я чувствую себя спокойно и самое главное – свободно. Я действительно свободен: от этой тягостной и безрадостной жизни, от вечно требующих моего внимания решений и от неукоснительных принципов, ставших частью самого меня.

Мои принципы... Нет, не я придумал и воспитал их в себе. Они были мне навязаны, вбиты в голову с рожденья до такой степени, что не оставалось иного выбора, как всегда поступать так, как было нужно.

Но хотел ли я этого? Разумеется, нет. В глубине души я мечтал о том, что когда-нибудь переступлю через все устои и традиции семьи, через всё принуждение моей аристократичной крови, и наконец-таки освобожусь от передающихся из поколения в поколение обязательств быть тем, кем нас не хотят, а должны видеть.

Что ж, теперь я свободен. Только вот, увы, эта свобода далась мне ценой собственной жизни, и ничего теперь нельзя изменить.

Хм... видимо, я всё же сожалею, но это уже не имеет значения».

Как и стало понятно из монолога аристократа, открывшего глаза спустя секунду после своей смерти, он оказался посреди туннеля, который был своего рода торжественным коридором для перехода в загробную жизнь.

Оглядываясь по сторонам, Генрих отмечал по правую сторону от себя мощные, высокие и, несомненно, мистически-пугающие стены и ворота ада, а по левую – сияющий и вызывающий умиротворение рай.