Настоящая любовь и прочее вранье

– Да. Двадцать четвертое – мой последний день, – сухо ответила я. Степень ее злорадства казалась несколько оскорбительной, но, по крайней мере, Пегги нельзя было назвать лицемеркой.

Последующие три недели она только что не напевала, носясь по редакции как на крыльях. Что же, хоть чьи-то новогодние желания сбылись благодаря мне, и на том спасибо.

Недели, оставшиеся до моего отъезда в Чикаго, начали набирать скорость, как в тех мультиках, где прохождение времени изображается страничками, слетающими с календаря под натиском осеннего ветра.

Я целыми днями вводила в курс дела Энид, которую взяли на мое место, и пыталась закончить две статьи, свою последнюю колонку путешественника: одну о Денвере, вторую о недорогих круизах. А вернувшись домой, паковала коробки, объясняла, куда направлять корреспонденцию, просила отключить телефон и свет, словом, всячески готовилась к переезду.

Кит Холидей оказалась моим добрым ангелом: она нашла мне квартиру своей подруги-профессора, уезжавшей на год в Оксфорд. Профессор оказалась мрачноватой особой, с манерой держаться высокомерно и высказываться снисходительно–я имею в виду то обстоятельство, что в разговоре она употребляла множество иностранных слов, которые потом считала нужным объяснять, – зато плату попросила весьма умеренную, а квартира была полностью обставлена, так что я могла отправить свою жалкую меблировку на склад, пока не отыщу постоянное жилье.

При этом я честно пыталась не думать о Джеке каждые пять минут. Иногда мне удавалось прожить целых полчаса, не мучаясь мыслями о потерянной любви, не тоскуя по его беспечной улыбке и запаху лосьона и мыла, по прикосновению губ. Иногда, как во время бесконечно долгого полета в Денвер, я не могла сосредоточиться ни на чем другом. И даже не сумела заставить себя стереть семь сообщений, оставленных на автоответчике, чтобы в самые отчаянные моменты можно было услышать его голос.

Я надеялась, что Мадди, обдумав все, сказанное мной, пересмотрит свою политику выжженной земли в отношении нашей дружбы. Но я ошиблась. Она не позвонила. Ни разу. Да и я не пыталась с ней связаться. Она дала ясно понять, что не желает этого, и приходилось уважать ее желание. Если бы я думала, что все это может кончиться, как очередная серия «Друзей», и в последние моменты получасового эпизода старая подруга появится из ниоткуда, обнимет меня и скажет, что наша дружба слишком дорога ей, вне зависимости от того, что бы я ни наделала, я была бы разочарована. Я и была разочарована… как в себе, за то, что с самого начала не нашла в себе достаточно храбрости, чтобы сказать правду, так и в Мадди, не сумевшей меня простить.

Хорошо еще, что дружба с Максом не пострадала, хотя некоторая неловкость в наших отношениях все же ощущалась. Через несколько дней после моего возвращения из Флориды в дверь тихо постучали, и я увидела стоявшего в коридоре понурого Макса в яркой футболке с логотипом какой-то джазовой группы.

– Как насчет ужина из китайского ресторана и «Терминатора-2»? Клятвенно обещаю не совать язык тебе в горло, – сказал он, и с тех пор все пошло по-прежнему.

Я подумала, что нам с Максом следует выяснить отношения, но сначала хотела убедиться, что с ним все в порядке, и, поскольку не могла придумать, как начать разговор, не смутив его, то все как-то само собой сгладилось. Я даже побоялась заговорить о его разрыве с Дафной (поскольку катализатором, если верить Максу, стали его чувства ко мне). Время от времени Макс шутил об эффекте Джекила и Хайда, который произвел на него пунш, но я всегда со смехом отмахивалась, стараясь замять эту тему.

За нашим любимым китайским ужином я рассказала ему обо всем, что случилось во время поездок в Лондон и Флориду. Щадя самолюбие Макса, я не вдавалась в подробности своих чувств к Джеку, но основные события передала точно.

– И что ты об этом думаешь? Согласен с доктором Блум и моей матерью? – спросила я Макса. Тот пожал плечами.

– По-моему, ты поступила правильно. Сама знаешь, я никогда не любил Мадди, а сейчас вообще терпеть не могу. Поверить невозможно, что она была так груба с тобой, – ответил он.

– Она была расстроена, сама не знала, что говорит, – запротестовала я.

– Да, но с ее стороны гнусно было говорить с тобой в подобном тоне, да еще и не принять твои бесконечные извинения. По-моему, она так вжилась в роль брошенной женщины, что несколько переиграла. Если она действительно такова, какой себя показала, думаю, ты прекрасно без нее обойдешься.

– Может быть, – с сомнением протянула я. Честно говоря, мне ужасно не хватало Мадди. Подруги необходимы, чтобы способствовать исцелению разбитого сердца.

– Но, как я уже говорил тебе перед отъездом, ты не тот человек, который способен встречаться с кем-то, зная, что это ранит близкую подругу, независимо от того, заслуживает ли эта подруга твоей преданности. Значит, ты поступила правильно, прежде всего, ради себя самой. Не знаю, вернула ли ты Мадди утраченное достоинство, но хотя бы свое сохранила, и это уже хорошо, – мудро закончил Макс.

Обычно в подобных случаях он обнимал меня, но неловкость последней встречи все еще висела между нами ощутимым облаком, поэтому мы только обменялись смущенными улыбками и стали смотреть, как Арнольд Шварценеггер крушит все вокруг.

В мой последний день в Нью-Йорке погодные гуру предсказывали, что на город должно обрушиться не менее фута снега, что означало полную блокаду, пока не разгребут все сугробы. Впервые за свое рабство в «Сэси синьорз» я мечтала о том, чтобы снег не пошел. С самой катастрофы Джек–Мадди, или инцидента, как я это про себя называла, я чувствовала себя Хэном Соло, которого сунули в углеродную заморозку (сам факт, что я проводила аналогию между своей безнадежной любовью и «Звездными войнами», был верным признаком того, что Макс заставил меня смотреть дурацкий фильм бесчисленное количество раз). Но сама мысль о том, что отныне я свободна от «Сэси синьорз!», свободна от Роберта, от Пегги, свободна от невыносимо скучных поездок в невыносимо скучные городишки, требующих к тому же соблюдения строжайшей экономии, оптимизм начинал потихоньку согревать мое замерзшее сердце. Поэтому последнее, чего мне бы хотелось, ждать еще целый день, прежде чем я смогу разобрать письменный стол, попрощаться с коллегами и надеяться, что ноги моей больше не будет в промозгло-тоскливом офисе редакции. И, похоже, судьба решила стать на мою сторону: снежная буря, грозящая Нью-Йорку, в последнюю минуту неожиданно свернула с назначенного курса к югу, пощадив нас.

Я также была рада попрощаться с Энид, некрасивой, молчаливой особой сорока с чем-то лет, которой предстояло стать моей преемницей (она уже притащила постер с взлохмаченным котенком, судорожно вцепившимся в ветку дерева, и предупреждением «Держись», начертанным внизу, который и собиралась повесить на перегородку рядом с любимой картинкой из комикса «Кэти», как только бывшая хозяйка клетушки уберется отсюда). Последнюю неделю я обучала ее своим нехитрым обязанностям. Временами мороз шел по коже, особенно когда Энид пялилась на меня стеклянными глазами, приоткрыв рот, и даже если я что-то спрашивала, продолжала таращиться несколько секунд, прежде чем ответить. Я так и не поняла: то ли мои наставления настолько утомляли ее, что она приучилась спать с открытыми глазами, то ли она была настолько замкнутой, что не могла общаться с нормальными людьми. А может, влюбилась в меня с первого взгляда и молчала в моем присутствии, как громом пораженная? (Впрочем, она выглядела почти бесполой, так что в последнее верилось слабо). Я понятия не имела, где Роберт ее выискал: хотя Энид утверждала, будто имеет опыт работы в журналах, пришлось объяснять ей, что не стоит заключать каждую фразу в кавычки, если при этом она никого не цитирует.

– Не нужно ставить в кавычки собственные описания, собственные мысли, только чтобы подчеркнуть их смысл, – напомнила я в свое последнее утро, проглядывая статью о Нью-Йорке, которую заставила ее написать для практики.