Лебединая песня

Тут японцы, дождавшись экскурсовода, потекли в зал, и Карл вошел вместе с ними.

Ееон увидел почти сразу. И моментально забыл не только о японцах, но и вообще обо всех окружающих. У неебыло тонкое, нежное, очень белое, словно светящееся изнутри лицо. Глаза, большие, мягкие, выстланные изнутри светло-серым бархатом, смотрели печально и кротко; маленький бледно-розовый рот был строг и навевал мысли о посте, воздержании и отказе от прочих земных удовольствий. Между тем дама нисколько не походила на монашенку: она была изысканно и богато одета и, судя по жемчужным нитям в темно-пепельных волосах, жемчужному ожерелью на стоячем кружевном воротнике и обилию перстней на тонких длинных пальцах, принадлежала к высшей аристократии.

Она была очень старой, никак не меньше тридцати лет. Она годилась ему в матери. Она была совершенно не похожа на ярких, активных и жизнерадостных девиц из школы, которых он сторонился, но которые уже начали обращать на него свое заинтересованное внимание.

И все же он стоял и смотрел, не отрываясь, в ее светлые, загадочно мерцающие глаза.

И перед этим мерцанием поблекли все смутные женские образы, являвшиеся ему в последнее время в вызывающих сладостную дрожь снах, – и царица Нефертити с нежной и тонкой, как стебель цветка, шеей, и длинноносая Клеопатра в прозрачной кисее, с золотой змеей во лбу, и даже финикийская богиня любви Астарот, одетая лишь в браслеты и ожерелья.

Выставка продолжалась три недели. Три недели сверкали фотовспышки у афиши с надписью «только сегодня...». И каждый день в течение этих трех недель Карл являлся на свидание с Дамой в сером (подписи под картиной не было, но Карл полагал, что это ранний Дюрер). Он бессовестно прогуливал школу, даже не позаботившись сказаться больным, но, поскольку был круглым отличником, ему все сходило с рук.

Бабушка ничего не знала. Знал дед, седой, понимающий, молчаливый, с добродушно-лукавой усмешкой в длинных висячих усах; но никогда ни словом, ни намеком не дал он понять внуку, что ему известна его маленькая тайна.

Именно в эти дни Карл решил окончательно, что станет историком.

Он и стал им.

То есть сначала он стал студентом философско-исторического факультета Базельского университета (дед-профессор считал, что именно там его лучше всего научат археологии).

Дед оказался прав. К девятнадцати годам Карл дважды съездил в экспедиции с египтологами и с исследователями древнего, полностью исчезнувшего ныне шумерского государства. После третьего же курса ему предложили отправиться в Мексику, в окрестности ацтекского города Теночтитлан, и он, не раздумывая, согласился.

В самом-то Теночтитлане все было давным-давно раскопано, и найденное определено по музеям и частным коллекциям, а вот в радиусе нескольких километров от города еще попадались лакомые для археологов кусочки.

Этот обломок стены, за которым мы впервые увидели юного Карла, он нашел сам и теперь упорно, не обращая внимания на окружающую среду, трудился под ним, рассчитывая, видимо, найти кое-что поинтереснее обсидиановых обломков.

Он-то не обращал внимания на среду, а вот среда на него внимание обратила.

Кроме пыли, жары и песка, кроме камней, ящериц и кактусов, была там еще одна девушка. Вот уже несколько дней приезжала она к развалинам на шустрой караковой кобылке, спешивалась и, нахмурив черные брови над прелестными топазовыми глазами, прикусив алую, как пион, нижнюю губку, расхаживала в некотором отдалении, бросая сердитые взгляды на белую рубашку и сомбреро пришельца.

Она познакомилась с ним в первый же день, и его экзотическая для Мексики внешность и сдержанные манеры произвели на нее впечатление. Он же, представившись ей и вежливо приподняв сомбреро, никакого интереса не обнаружил, а, наоборот, выразил желание вернуться к прерванной ее появлением работе.

Мануэле Лопес (так звали девушку) стоило лишь свистнуть, чтобы ее ацтекские кузены вихрем примчались из Теночтитлана и поучили нахального бледнолицего галантному обращению с дамами. Однако она этого не сделала ни в первый день, ни в последующие; во-первых, потому, что не нуждалась в посторонней помощи, чтобы установить контакт с мужчиной, хотя бы и самым сдержанным и неприступным на вид, во-вторых, потому, что он ей нравился, и, в-третьих, потому, что имела на него виды.

Она и сама происходила из древнего и очень знатного рода, чуть ли не самого Монтесумы; ее подлинное, ацтекское имя было многосложным и длинным, как река Колорадо. Это обстоятельство, впрочем, не только не доставляло ей ни малейшего удовольствия, но, наоборот, служило серьезным препятствием для осуществления некоторых жизненных планов.

В ту пору ей уже исполнилось двадцать три (по ацтекским понятиям – старость, хотя бы и для принцессы), а выйти замуж по-прежнему не было никакой возможности. Ее семья считала, что она должна выйти за мужчину своего рода – то есть за одного из своих шести-восьми кузенов подходящего возраста, с детства окружавших ее самым неусыпным вниманием и тем самым надоевших ей до чертиков.

Отвоевав себе к двадцати трем годам относительную свободу (разрешены были конные прогулки без конвоя в дневное время в местности, считавшейся безлюдной и безопасной), Мануэла в одиночестве предавалась мечтам и строила планы освобождения от наследственных обязанностей.

Тут-то ей и подвернулся молодой археолог, иностранец и блондин.

В конце концов, сказала себе Мануэла, наблюдая за юношей из жидкой кактусовой тени, он сможет увезти меня к себе на родину. Правда, денег у него нет (иначе с какой бы стати он копался здесь, в жаре и в пыли), да и ей, Мануэле, не придется в этом случае рассчитывать на приданое, но... с ее энергией и решимостью они не пропадут в любой стране. Она еще сделает из него миллионера, вот увидите. Они будут жить долго и счастливо, и у них будет трое или даже четверо сыновей.

Осуществлению этих прекрасных намерений мешало одно – будущий отец ее детей упорно не желал замечать ее ежедневного присутствия неподалеку от себя. То есть он здоровался с нею и любезно, хотя и коротко, отвечал на вопросы. Однажды он угостил ее кофе с черствыми маисовыми лепешками, и она получила возможность заглянуть в его палатку. (Вообще-то ничего интересного: сплошь книги, карты, записи и зарисовки в блокнотах и на отдельных листах; один ящик с консервами и другой с образцами; большая пластиковая бутыль с питьевой водой; аккуратно сложенный спальный мешок в углу и почти полное отсутствие личных вещей, по крайней мере, на виду – ни тебе фотографий на стенах, ни оружия, ни шкур убитых животных, ни скальпов врагов…)

Она чувствовала, что он поступал так с нею из вежливости и хорошего воспитания и что точно так же он вел бы себя с любой женщиной, будь она даже стара и безобразна.

В какой-то момент Мануэла решила открыться ему и сразить его известием, что им интересуется не просто смазливая поселянка, а сама принцесса ацтеков; но потом, когда она увидела, с каким вниманием он разглядывает очищенный от наслоений кусок фрески с изображением богини плодородия Майяуэль, ей пришла в голову идея получше.

Он целиком поглощен прошлым и не замечает настоящего – что же, прошлое явится к нему во всем блеске и славе, и пусть он только попробует не ответить на его призыв!

Остаток того знаменательного дня Мануэла провела у себя, на гасиенде Лопес, роясь в сундуках со всяким индейским старьем. Своей двоюродной тетке, приставленной к ней в качестве дуэньи, она сказала, что собирается сшить себе новый карнавальный костюм, и милостиво позволила помочь подобрать к нему украшения. Когда же наступила ночь, яркая от луны, и глупая старуха, глотнув текилы с подмешанным в нее сонным зельем, захрапела в своей каморке, Мануэла со свертком в руках выбралась из окна своей спальни, вывела из конюшни оседланную караковую и ускакала по дороге, ведущей в Теночтитлан.

* * *

Каждый вечер на закате солнца Карл ходил купаться к небольшому озерцу с проточной водой, скрытому от посторонних глаз зарослями цветущей юкки, и возвращался уже при лунном свете.