Тихая ночь

Людское море опять всколыхнулось, и Мари-Луиз отнесло от канадца, а другая девушка протолкалась к подножке джипа и притянула голову офицера к своей голове.

Мари-Луиз позволила толпе нести себя, пока давка не ослабла, выбросив ее на край площади, как пену на берег реки. Внезапно женщина почувствовала себя усталой; во рту у нее пересохло, ее бросало в жар. Пыль, поднятая тысячами ног, кружилась над толпой, временами скрывая из виду танки и их танцующих, размахивающих руками наездников.

Пыль забивала горло, и Мари-Луиз нужно было сесть, дать отдых ногам и попить. Рядом случайно оказалась мадам Акарье. Она слегка пошатывалась и терла глаза, из-за чего от глаза к уху протянулась полоска грязи. Ее фартук был забрызган вином. Мари-Луиз обхватила ее за талию, и они вместе стали пробираться между танцорами и пьяными, пока не покинули Плас-Гамбетта и не вернулись на относительно спокойную Плас-Вер, где на подлокотнике скамейки обнаружилась забытая бутылка сидра.

Женщины, ставшие теперь подругами, с благодарностью присели и стали по очереди пить из бутылки; несмотря на завязавшуюся дружбу, они не говорили друг другу ни слова — но это не имело значения в атмосфере общего ликования. Где-то у них за спиной звучали песни. Поначалу они были отрывистыми и несмелыми, но потом полились в полный голос, расцветая знакомыми припевами. Все мотивы были сентиментальными, а когда зазвучали походные песни pouilu^[125], к пятнам вина на фартуке мадам Акарье добавились еще и слезы.

Уступив изнеможению, Мари-Луиз проводила нетвердо стоявшую на ногах соседку к парадной двери ее дома и побрела к собственному порогу.

Она тихонько села в гостиной и задремала под крики толпы и шаги отца наверху.

Мари-Луиз резко проснулась и решила немного полежать, чтобы мысли прояснились, а сон уступил место яви.

Уходили последние часы угасающего дня. Мари-Луиз слышала толпу, которая уже не пела, но оставалась единым живым существом, рокот которого поднимался над ее домом.

Мари-Луиз вышла в кухню и плеснула в лицо холодной воды, чтобы смыть сонливость, все еще чувствуя воздействие сидра, который оказался крепче, чем ей показалось вначале. Она собиралась подняться к отцу, но передумала: коллективная радость все еще была с ней, а отец не мог ее разделить. Завернувшись в мамину шелковую шаль, Мари-Луиз вышла из дома в прохладу осеннего вечера и присоединилась к поредевшей толпе.

Мальчишки развели огромный костер перед церковью Сен-Сольв. Канадцы побросали свои машины там, где их остановила толпа, и вместе с девушками и подростками грелись у огня, черпая из казавшихся бесконечными запасов вина. Они целенаправленно напивались, не думая о завтрашнем дне: один уже спал между гусениц собственного танка, другой целовался с девушкой, положив руку ей на бедро, затянутое в нейлон — подарок, за который его наверняка вознаградят.

Мари-Луиз робко подошла к костру, радуясь теплу, но нервничая из-за обстановки, которая под воздействием алкоголя слегка сдвинулась от послеполуденной радости к чему-то более лихорадочному и непредсказуемому. Парочка — девушка и мужчина, в котором Мари-Луиз узнала Стефана, — выясняла отношения, спрятавшись за танком. Из открытого окна лились звуки фортепиано, где-то неподалеку раздался звон разбитого стекла. Дневная давка рассосалась, но кучки пьяных, которые продолжали орать песни, стекались в ватаги, то и дело взрывавшиеся смехом или громкими аплодисментами.

Сентябрьские сумерки уступили оранжевому зареву костра, и отдельные лица можно было разглядеть только при свете огня. Мари-Луиз приметила ящик для боеприпасов и села на него, впитывая обжигающее тепло костра. Какой-то солдат подошел к ней и опустился рядом на корточки. Он немного покачивался на каблуках и выставил руку, чтобы опереться на танк. Мари-Луиз разглядела на его рукаве три нашивки. Он заговорил с ней на ломаном французском, который она едва разбирала, по нескольку раз повторяя слова заплетающимся от выпитого языком. Потом, как будто позабыв, зачем пришел, солдат поднялся, навалился на джип и, шатаясь, побрел в толпу. Облегченно вздохнув, Мари-Луиз плотнее закуталась в шаль, оперлась подбородком на ладонь и подалась вперед, чтобы понежиться в тепле.

В ночном воздухе завоевал себе место новый звук — монотонно повторяемая нараспев фраза. Отвратительная по тону, она доносилась с улицы, которая шла через площадь и мэрию. Когда звук стал ближе, Мари-Луиз разобрала слово, повторяемое снова и снова с сильным ударением на втором слоге.

— Putain! Putain!^[126]

По группкам гуляк прошла ощутимая рябь любопытства. Сидевшие вскочили на ноги и стали толкаться, чтобы лучше разглядеть, что происходит. Когда предмет интереса приближался, к отвратительному распеву присоединялись новые голоса, и к тому времени, как его осветило пламя костра, голос толпы приобрел хлесткий ритм палочных ударов по пяткам.

Мари-Луиз укрылась за гусеницами «шермана». В свете костра она увидела девчушку — ее даже нельзя было назвать девушкой, — которой, наверное, не исполнилось и двадцати. Она прижимала к себе сверток и, не разбирая дороги, в страхе ступала туда, куда преследователи гнали ее издевательским смехом, грубыми жестами и настойчивым скандированием. Мари-Луиз узнала в ней бывшую ученицу, простую девочку, отец которой был попечителем школы. Навстречу испуганной девочке вышла женщина. Широко расставив ноги и уперев руки в бедра, она загородила несчастной путь. Девочка попятилась, дернувшись, когда блестящая капля слюны брызнула ей на щеку под одобрительный злой смех. Другие тоже начали на нее наседать, и через несколько секунд рука, выставленная, чтобы защититься, заблестела от мокроты. Девочка попятилась к танку, пройдя всего в метре от того места, где стояла Мари-Луиз. С такого близкого расстояния можно было расслышать писк младенца и разглядеть в пеленках носик и беззубый рот, широко раскрытый в безответной жалобе.

Кто-то из мужчин пнул ящик для боеприпасов, на котором несколько минут назад сидела Мари-Луиз, пододвигая его к нейтральной полосе между кромкой толпы и жерлом костра и устанавливая его, как эшафот. Толпа, первый ряд которой освещали пляшущие языки костра, расступилась и пропустила женщину, выставившую перед собой руки, как боксер на ринге. В одной руке у нее были стригальные ножницы — два грубых ножа, соединенных металлической пружиной. Она защелкала ими под одиночные подбодряющие возгласы. Это была та самая Адель Карпентье, которая в первый же день оккупации обвинила Мари-Луиз в collaboration horizontale^[127].

Девочка так сильно съежилась от лязга ножниц, что, казалось, стала меньше, и, точно загнанная лань, начала вжиматься в пространство между гусеницами танка, закрываясь от мстительницы, на губах которой играла самодовольная ухмылка. Адель схватила клок ее волос. Девочка сопротивлялась и уворачивалась, но ее все равно приволокли к ящику.

Она сидела, опустив голову от безысходного страха и стыда, и смотрела в пол, морщась и вздрагивая, когда ножницы впивались в ее длинные волосы, отливавшие рыжим в свете костра. Каждый срезанный сноп демонстрировали аплодирующей толпе и швыряли в огонь. Девочка наклонилась вперед, чтобы успокоить малыша, но ее грубым рывком за оставшийся пучок волос тут же отдернули назад. В ответ раздался вопль, который заставил толпу притихнуть.

Оставив последние спутанные пряди торчать над хохолками обкорнанного скальпа, карательница отступила на пару шагов, чтобы полюбоваться содеянным. Она отшвырнула ножницы и с презрением подошла к жертве, которая теперь крепко прижимала к груди ребенка и раскачивалась взад-вперед, жалобно причитая. Одной рукой Адель схватила девочку за плечо, а ладонь другой положила на лоб, запрокинув ей голову назад, так что кожа натянулась, а глаза широко раскрылись. С расстояния нескольких дюймов Адель плюнула несчастной в лицо и одновременно толкнула ее, так что девочка упала на спину и, по-прежнему прижимая к себе младенца, покатилась по мостовой.