У каждого свое проклятие

За праздничным столом по поводу рождения Маришкиного сына Нонна как следует разглядела Бориса, и он понравился ей еще больше. Два брата Епифановых, Павел и Алексей, были похожими на отца, Аркадия Матвеевича: простоватые, чуть с рыжинкой и с легкими веснушками на худощавых щеках. Борис пошел в красавицу Галину Павловну – такой же темноволосый и яркоглазый, с бровями, которые в народе называют соболиными, и полными сочными губами.

Нонна, как могла себе позволить в предложенных обстоятельствах, выпрыгивала из юбки, чтобы Борис обратил на нее особое внимание. И он обратил. Она это чувствовала всем своим взбудораженным организмом. Борис без остановки крутил в пальцах фужер, время от времени бросая на нее очень красноречивые взгляды. Дальше взглядов дело, само собой, не пошло, потому что куда же ему идти, когда надо заниматься новорожденным младенцем, синюшной молодой мамашей и совершенно спятившим от умиления папашей.

Нонна думала, что в объятиях веселого Шурика забудет соболиные брови старшего из братьев Епифановых, но не тут-то было. Когда Шурик страстно целовал ее в губы, Нонну трясло осиновым листом, потому что она представляла на месте постылого любовника темноглазого Бориса.

– Ну... ты, мать, сегодня прямо сама не своя, – заметил обрадованный ее осиновым трепетом Шурик. – Дрожишь, прямо как в первый раз! Я, понимаешь, просто расту и расту в собственных глазах!

Нонна не стала объяснять дураку, что дело вовсе не в его стараниях. Она еще крепче зажмурила глаза, чтобы не видеть, кого обнимает. Она заткнула бы и уши, чтобы не слышать идиотских разглагольствований Шурика, но тогда обнимать его будет нечем и пропадет сладкая иллюзия тесного слияния с Борисом Епифановым. Провожая в этот вечер своего любовника, Нонна уже знала, что не успокоится до тех пор, пока не положит руки на плечи Борису.

Сама не до конца отдавая себе во всем отчет, она ловила любые сведения о Борисе, исходящие от сестры. Она чувствовала напряжение во всех мышцах тела, когда узнавала, что старший брат Маринкиного мужа очередной раз поссорился с женой. Ей тут же хотелось бежать в дом Епифановых, чтобы предстать перед Борисом и бросить ему в лицо:

– А вот и я! Как раз та, которая тебе больше всего нужна.

Нонна не бежала. Она копила силы для броска, который непременно переиначит их жизни, и ждала благоприятного момента, который обязательно наступит. И он наступил, поскольку Нонна в этом нисколько не сомневалась. После смерти своего Ванечки Маринка все-таки сблизилась с мужем. Их отношения с большой натяжкой можно было назвать любовью. Нонна определила бы их как братство по партии «Потерявшие ребенка».

В один из субботних вечеров Маринка со своим партайгеноссе Павлом отправились на органный вечер в филармонию. Они намеревались на пару часов унестись в запредельные пространства фуг и пассакалий, возможно надеясь встретить там заплутавшую душу Ванечки. Нонна подозревала, что Епифанов с большей пользой для себя провел бы время на футбольном матче, но пока еще до этого не додумался. Галина Павловна увезла своего Аркадия Матвеевича в какой-то санаторий для поправки пошатнувшегося здоровья, а еще один брат Епифановых – Алексей – находился в командировке в Киеве. Таким образом, Борис должен был остаться дома совершенно один, поскольку его Надя в очередной раз уехала к маме «навсегда», прихватив пятилетнюю дочку Аленку.

Нонна очень долго думала, под каким предлогом лучше всего заявиться пред яркие очи Бориса. Отбросив несколько неплохих, но замысловатых вариантов, она остановилась на довольно примитивном. Бориса непременно надо было вытащить из епифановской квартиры, поскольку фуги и пассакалии конечны, а разгоревшаяся страсть границ не имеет, и потому предаваться ей лучше всего в комнате, которую Нонна снимала уже около двух месяцев, отделившись наконец от родителей.

Достав с полки большую дорожную сумку, с которой обычно ездила в отпуск, Нонна принялась заполнять ее первым попавшимся под руки барахлом, а также томами подписных изданий русских классиков, чтобы она стала потяжелее. В своей деятельности она настолько преуспела, что сумку буквально было не оторвать от пола. Нонна вызвала такси. Ей очень повезло – машина приехала через двадцать минут, что Нонна посчитала хорошим знаком. У дома Епифановых она хорошо приплатила парню-водителю, чтобы он поработал еще и носильщиком. Когда она осталась один на один со своей сумкой у дверей квартиры Епифановых, вдруг почувствовала такую робость, которую последний раз испытывала в тот момент, когда родители вели ее за руку в первый класс. Робость никак не вязалась с образом, в котором она собиралась предстать перед Борисом.

Надо сказать, что у Нонны было несколько ипостасей. Она работала начальником бюро в одном из цехов на Кировском заводе и там всегда держала марку деловой женщины. Ходила на работу в строгих костюмах немарких тонов и светлых блузках. Длинные волосы гладко зачесывала назад и заворачивала на затылке в прическу, которая называлась ракушкой. Впоследствии такой стиль назовут секретарским, но в советские времена, о которых идет речь, секретарями служили чаще всего женщины пенсионного возраста в реденьком седеньком перманенте и в сарафанах, перешитых из ставших тесными платьев, или дебильные молодухи, которые более ни на что не годились, кроме как стучать пальцами с обгрызенными ногтями по тугим клавишам пишущих машинок. Таким образом, Нонна в своем бюро выглядела строго и одновременно стильно. Она называла собственный стиль «лэди». Именно так, через «э» оборотное. Так уж ей нравилось.

Когда начальство цеха вдруг собиралось на незапланированный сабантуйчик, Нонна вынимала из ракушки шпильки и распускала волосы по плечам. Светлая блузка расстегивалась так, что дальше некуда, а из выдвижного ящика стола доставались клипсы и кольцо со вставками из искусственного жемчуга. Этот стиль Нонна считала промежуточным между «лэди» и еще одним, под условным названием «фря». Очень возможно, что словечко «фря» было блатным и имело несколько иной смысл, нежели тот, который вкладывала в него Нонна. Ее это не волновало.

Она творила из себя «фрю», встречаясь со своими многочисленными поклонниками. Для создания этого образа надо было завить русые волосы плойкой и накрасить губы польской помадой тона «слива». Ресницы следовало сначала покрыть слоем рассыпчатой пудры и только после этого красить самой лучшей тушью ленинградского ВТО, ценою сорок копеек. Вместо светлой блузки Нонна надевала мохеровый джемпер в тон помаде, с очень глубоким вырезом, и вельветовые брюки, собственноручно сшитые по выкройке из западного журнала.

Именно в образе под кодом «фря» Нонна сейчас и находилась перед квартирой Епифановых. Конечно, на ней был еще и голубой импортный плащик, который она удачно перекупила у цеховой экономистки, но она его предусмотрительно расстегнула, чтобы виден был и мохеровый джемперок, и в особенности то, что так удачно открывал его красивый вырез.

По глубокому убеждению Нонны, молодые женщины «фря» никогда не робеют, а потому ей нужно было немедленно взбодриться. Она еще раз представила яркие глаза старшего брата бледноватого Маришкиного мужа и, глубоко вздохнув, нажала кнопку звонка. Разумеется, открыл сам Борис. Нонна вежливо поздоровалась и тут же попросила помочь ей внести сумку в квартиру. Епифанов напряг свои могучие бицепсы и легко поднял сумку. Нонна вошла вслед за сумкой и, встав у порога, сказала:

– Я к Маришке... – и даже слегка спустила с плеч голубой плащик.

– А... Марины нет... – развел руками Борис. – Они с Пашкой на какой-то концерт уехали.

– Как нет? – Нонна очень достоверно разыграла удивленную растерянность. – Мы же с ней договаривались... ну... что я заеду прямо к ней из... впрочем, не важно откуда...

– Возможно, ваша сестра забыла о договоренности, – предположил Епифанов. – Но ее можно простить... Они с Пашкой никак еще не очнутся от горя... Да вы же знаете...

– Да-да... конечно... – пролепетала Нонна. – А я таксиста отпустила... Мне ни за что не дотащить самой эту сумку... Я думала, что потом мне Паша поможет, понимаете?!