Мужчина моей мечты

— Можно мне уйти? — раздается голос Рори.

— Еще кусочек, — просит его Даррак.

Рори цепляет на вилку еще один большой кусок лазаньи и отправляет его в рот. Не закончив жевать, он вскакивает из-за стола.

— Молодец, — довольно произносит Даррак, и Рори мчится в гостиную, чтобы включить телевизор.

— Все выглядело довольно странно, но весело, — продолжает Элизабет.

— И ни от кого не несло морепродуктами, — вставляет Даррак. — Невеста, как всегда, пахла розами.

— Вот видишь? — говорит Элизабет. — Он — само очарование. Как я могла такому отказать?

Даррак и Элизабет смотрят друг на друга, и Анне одновременно неловко и любопытно быть свидетельницей этого глупейшего проявления чувств. Неужели люди действительно могут жить мирно и относиться друг к другу с такой нежностью? Это действительно впечатляет, но в их жизни, наверное, не хватает определенности и целенаправленности. В семье родителей она всегда понимает, какая цель перед ней стоит. Когда отец бывает дома (утром, перед тем как отправиться на работу в офис, после работы или по выходным), от его настроения зависит, о чем можно говорить, следует ли вообще заводить разговор, в какие комнаты можно входить, а в какие — нет. Жизнь рядом с человеком, который в любой момент готов выйти из себя, делает ее понятной и простой: твоя задача — не спровоцировать взрыв, и, если тебе удается это сделать, наградой служит само отсутствие взрыва. Желания остальных, их стремления и все, на что они имеют право — личные вещи, развлечения или, к примеру, справедливость, — воспринимаются как лишнее, постороннее. У тебя есть только право изо всех сил стараться продлить время затишья, а если это окажется невозможным, попытаться не дать скандалу выйти за стены дома.

Анна отправляется в ванную, и, когда на обратном пути подходит к кухне, до нее доносится голос Даррака:

— Завтра еду в Луизиану, увы!

— У дальнобойщиков не бывает отпусков, — замечает Элизабет.

— А мне кажется, — говорит Даррак в ту секунду, когда Анна входит в кухню, — будет намного лучше, если я никуда не поеду, останусь с тобой и мы будем трахаться, как кролики.

Слово «трахаться» он произносит так, что это похоже на «драться».

Даррак и Элизабет одновременно поворачиваются, глядя на Анну.

— Да, — смущенно улыбается Элизабет, которая все еще сидит за столом, — красиво сказано.

— Прошу меня извинить. — Даррак, стоя у мойки, склоняет голову в сторону Анны.

— Я пойду. Нужно уложить Рори спать, — говорит Анна.

— Я помогу. — Элизабет поднимается и, проходя мимо Даррака, отпускает ему легкий шлепок и укоризненно качает головой. В гостиной она обращается к Анне: — Мы тебя шокировали? Тебе стало гадко?

Анна смеется:

— Нет-нет, все нормально.

Вообще-то, если представить себе Элизабет и Даррака, которые занимаются любовью, картинка получается довольно мерзкая. Анна вспоминает желтые зубы Даррака, его непослушные брови и хвостик, потом представляет его голым в спальне: высокий, тощий, бледный, с возбужденным членом. Это Элизабет его возбуждает? Она хочет, чтобы он прикоснулся к ней? Да, Даррак, должно быть, в восторге от ее широкой задницы, от седых волос, которые сегодня вечером зачесаны назад и спрятаны под банданой. Что это: своего рода сделка (ты меня будешь привлекать, если я тебя буду привлекать) или их действительно тянет друг к другу? Разве такое возможно?

Больше всего Анне нравилось думать об отце, когда он, закончив колледж, записался в Корпус Мира и его на два года послали в Гондурас работать в детском доме. Это было тяжелое испытание. Он думал, что будет учить детей английскому языку, но ему пришлось в основном чистить картошку, торчать в кухне, где всем заправляла старая повариха, которая отвечала за завтраки, обеды и ужины для ста пятидесяти мальчиков. Нищета там была невообразимая. Самым старшим мальчишкам было двенадцать лет, они умоляли отца Анны забрать их с собой в Соединенные Штаты. Однажды, дело было в сентябре 1972 года, незадолго до возвращения домой, ее отец и несколько мальчиков встали посреди ночи и собрались в столовой, чтобы послушать радио, по которому должны были передавать репортаж с летней Олимпиады в Мюнхене. Марк Спитц плыл стометровку баттерфляем. У этого маленького радио был слабый прием. Спитцу уже удалось побить несколько мировых рекордов и завоевать золотые медали в заплыве на двести метров баттерфляем и вольным стилем. Когда он побил очередной рекорд, проплыв дистанцию за 54, 27 секунды, все мальчики повернулись к отцу Анны, захлопали в ладоши и принялись поздравлять его. «Они хлопали мне не за какие-то мои заслуги, — позже объяснял он Анне, в только потому, что я американец». Но она думала, что все-таки чем-то и он заслужил их аплодисменты, поскольку был взрослым, сильным и знающим жизнь человеком. Такими в ее представлении были все мужчины. Женщины, по ее мнению, не могли вызывать особого интереса.

И все же, почему ее отец, которому аплодировали гондурасские сироты, через девятнадцать лет превратился в мужчину, способного выгнать из дому собственную семью? Обычно, если мать вызывает гнев отца (например, готовит курицу вместо мяса, как он хотел, или не успевает забрать из сушилки его рубашки, хотя утром обещала это сделать), ночью она спит в гостиной, на левой половине раскладного дивана. Такое случается где-то раз в месяц и длится примерно три ночи, свидетельствуя о том, что отношения между родителями напряжены больше обычного. Не всегда это перерастает в открытые боевые действия или в партизанскую войну, иногда все заканчивается на стадии угроз. В такие дни отец просто игнорирует мать, хотя они продолжают вместе обедать, и он общается с Эллисон и Анной довольно спокойно, хотя и агрессивно. Глаза матери не просыхают. Перед тем как ложиться спать, она идет в спальню и пытается вымолить разрешение вернуться. Когда Анна была младше, она иногда присоединялась к матери, стояла рядом в дверях и плакала вместе с ней. Она хныкала: «Пожалуйста, папочка, разреши маме спать с тобой!» На это отец обычно раздраженно бросал: «Кэтлин, убери ее отсюда!» Или говорил: «Не нужно пытаться настраивать детей против меня, если наша семья для тебя что-то значит». Мать начинала шептать: «Уйди, Анна, ты не сможешь помочь». Все это происходило на фоне громко включенного в спальне телевизора, что делало ситуацию еще более унизительной. Несколько лет назад Анна перестала ходить с матерью к отцу и вместо этого отправлялась в комнату Эллисон. Но после нескольких таких приходов она по лицу Эллисон заметила, что сестре это неприятно, потому что лишний раз напоминает о том, что происходит в семье. Теперь Анна предпочитает оставаться в своей комнате. Она надевает на голову наушники и начинает листать журналы.

В ночь изгнания, где-то в половине двенадцатого, Анна проснулась от шума разыгравшегося скандала. Предыдущие ночи мать не спала в комнате для гостей, но теперь отец Анны требовал, чтобы она туда отправилась. Мать отказывалась, но не резко, а скорее умоляюще: «Я ведь уже легла, — доносились до Анны ее слова. — Я так устала. Прошу тебя, Дуглас».

Через какое-то время он уже кричал, чтобы она убиралась из дому. Ему было все равно, куда пойдет его жена, — это были ее проблемы. Отец говорил, что ему надоело чувствовать неуважение к себе, несмотря на все то, что он сделал для семьи. Она должна забрать с собой и дочерей, которые еще более неблагодарны, чем она. «Выбирай, — заявил он, — либо ты скажешь им, чтобы они выметались, либо я сам разбужу их». Потом мать стала звать Эллисон и Анну, попросила, чтобы они поторапливались, сказав, что неважно, что они не одеты. Это было в четверг. На следующее утро Анна не пошла в школу, мать повела ее в магазин, чтобы купить ей какую-то одежду. А уже в субботу Анну отправили в Питсбург на автобусе компании «Грейхаунд».

Однако же вот ведь какое дело: Анна подозревает, что мать и Эллисон сейчас наслаждаются жизнью. В последний раз, когда она разговаривала с сестрой, Эллисон спрашивала: «Но как там ты? Элизабет и Даррак к тебе хорошо относятся?» Не дав Анне ответить, она крикнула куда-то в сторону. «Фиг, сделай радио тише, я почти не слышу Анну». Возможно, сейчас происходит нечто похожее на те дни, когда отец уезжает в командировку и все вдруг начинают ощущать неимоверное облегчение. Обедают они тогда хоть в пять, хоть в девять часов; едят только сыр и крекеры, а иногда втроем съедают целую миску хлопьев «Райс Криспи», которую поглощают, стоя у кухонной плиты; втроем смотрят телевизор и долго не расходятся по своим комнатам. Отсутствие нервозности воспринимается как что-то неестественное, и на самом деле так оно и есть, потому что все это лишь временно. А если сейчас, живя у родственников, мать поняла, что их жизнь может быть такой всегда? Эта мысль не воспринимается Анной как неправильная или неразумная, но все же… Если Анна, Эллисон и родители живут под одной крышей, они по-прежнему считаются одним целым. Со стороны их семья кажется идеальной, и им, возможно, кое-кто даже завидует: атлетического вида отец, добрая и красивая мать, симпатичная старшая дочь, только что избранная вице-президентом студенческого совета, и младшая дочь, которая пока не может похвастаться никакими особыми достижениями, это правда, но, может быть, как рассчитывает Анна, с ней тоже произойдет что-то особенное. Вполне вероятно, что в выпускных классах она начнет принимать участие в дебатах, а потом будет ездить на школьные олимпиады в Вашингтон и в ее речи появятся слова вроде «опровержимые доказательства». Их совместная жизнь под одной крышей с непредсказуемым отцом не такая уж страшная и вовсе даже не плохая. И нет ничего ужасного в том, что родственники узнали их тайну, ведь это всего лишь родственники, не какие-то там посторонние люди.