Манящий запах жареной картошки

— Что это вы все на Эльбрусе да на Эльбрусе! А на Чегете покататься слабо?!

— Почему слабо? — Михаил спокойно стал намазывать хлеб маслом. — Я катался и там, и там, но на Чегете сложнее. У меня временами побаливает спина, а хочется получить максимум удовольствия. Не все любят бугристые склоны. — И эта его бескорыстная мысль, выраженная так просто и ясно, сразила меня. Конечно, он прав! Тысячу раз прав! Зачем мне тягаться с теми, кто заведомо превосходит меня возможностями? Ну, не умею я порхать по этим буграм, как другие, ну нет у меня ни сил, ни практики — так что же теперь гнобить мне себя за это до конца жизни? Какая я дурочка была, что переживала так из-за этого неумения, когда каталась здесь с Вадимом! И какой молодец этот Миша, что прямо говорит о том, что есть на Самом деле, и не хочет казаться другим — крутым — горнолыжником. Он такой, какой есть.

Девушки помахали Сереже рукой:

— Ты идешь?

Он посмотрел на меня нерешительно.

— Мы ведь хотели кататься сегодня вместе?

Михаил под столом мягко взял меня за руку.

— Не надо ему мешать! — чуть слышно одними губами прошептал он. Я решительно выдернула руку и посмотрела на него так, что он стушевался, быстро допил свой чай и ушел. И Сережа тоже ушел, посмотрев на меня просяще:

— Ну, пока ты собираешься, я спущусь разочек с девчонками?

Я смогла только неопределенно пожать плечами. Он просиял:

— Тогда увидимся в «Ае»!

Опять этот «Ай»! Эти его сплошные прозрачные окна, эти его сугробы и скамейки полукругом, на которых назначались свидания и демонстрировались фигуры. Эти альпинисты и барды, поющие голосами, хриплыми от чрезмерного количества водки и коньяка. Но я все-таки поднялась к нему. На сей раз общество горнолыжников сосредоточилось вокруг нового пришельца с гитарой — полноватого человека с томным лицом и без горнолыжного снаряжения.

— Спой нам «Кукушечку»! — окружили его девушки за тридцать, как раз из того поколения, которое было юным в пору моего пребывания здесь с Вадимом.

Бард долго ломался, отнекивался, говорил, что он не спал и пел в концертном зале всю ночь напролет, но наконец, поддавшись уговорам, затянул таким же томным голосом: «Ты скажи, кукушечка, сколько мне осталось…»

Я смотрела сбоку на мешки под его набрякшими веками, на раздвоенный кончик носа, с которого то и дело вниз на гитару стекали капли — бард был к тому же простужен, — и думала, что при такой жизни ничего нет удивительного в том, что хочется правильно распорядиться оставшимися годами. Я прислонила свои сложенные лыжи к специальной круглой стойке и поискала глазами место, куда бы присесть. Присесть мне нужно было надолго, как всегда, я в этом просто не сомневалась, поэтому выбрала место у края стола, у окна, подальше от входа. Народу по причине сравнительно раннего часа в «Ае» было еще немного, и сидевший с другого края бородатый человек в толстом свитере и горнолыжных ботинках последней, самой крутой, модели неопределенно махнул рукой в противоположную сторону, где сиял ледяной шапкой Донгуз-Арун, и неопределенно сказал мне:

— Горы зовут!

Он тоже был из тех, кто оставляет в Туле своих жен с детьми и самоварами.

— Скажите, а где ваша семья? — с места в карьер поинтересовалась я. Мне не нравились эти романтики с лыжами и гитарами, перекладывающие все заботы на плечи жен.

— Да слабаки, — махнул он рукой. — Болеют часто!

— Может, вместо того чтобы любоваться ледниками с девушками, взять за правило делать с детьми ежедневную зарядку в собственной квартире? — спросила я ехидно.

Бородач, обидевшись, отодвинулся, а потом и вовсе пересел за другой стол.

«Да ну и пусть!» — решила я и стала расстегивать куртку. Но одиночество мое за столом оказалось недолгим. Буквально через несколько секунд в «Ай» ворвалась четверка наших бывших попутчиков. Они поставили свои сноуборды к стойке и сразу заказали коньяк. Меня они не узнали. Да это было легко объяснить. За то время, которое, судя по всему, они провели в бесконечном кутеже, наконец оторвавшись от дома, можно забыть, как выглядела не только я, но и члены их семейства. Длинная «Кукушечка» с многократными повторениями припева наконец окончилась. Девушки-слушательницы, все как на подбор крепкие, курносые, сильные, с загорелыми лицами, дружно захлопали и стали просить спеть еще. Бард потребовал коньяку для смягчения горла и попутно, пока выпивку не принесли, читал японские трехстишия собственного изготовления:

Теплой циновкой, жена,

Ноги скорей мне укрой.

И уходи…

Следующее звучало так:

В глиняной вазе простой

Ты мне воды принесла.

Что мне с нее?

И последнее показалось мне наиболее остроумным:

Выглянул утром в окно,

Сакуру в нем увидал…

Скоро к врачу.

Девушки же визжали от восторга. Они держались за бока, якобы от хохота, смеялись во все горло, кричали «Браво!», будто эти трехстишия были верхом всего того гениального, что может выразить поэзия. А мне было невыразимо тоскливо, я подняла взгляд выше их смеющихся голов и увидела над всеми парящий в небе двухголовый Эльбрус. Он будто плыл в вышине, и не только подножие его, но даже и середину от «Ая» нельзя было увидеть — она скрывалась в снегу и в прилегающих к этой махине горах. И только две его вечно сверкающие шапки спокойно и иронично смотрели со своей высоты и на плоский блин «Ая», и на очереди к подъемнику, и на барда, и на девушек, и на бородача, которого звали горы. И только ледовый Донгуз-Арун был равен по древней мощи своих скал Эльбрусу, хотя чуть и уступал ему по высоте.

«И зачем мне вообще надо было лезть в эти горы? — подумала я. — Каталась бы себе в Волене без проблем, так нет, сиди теперь опять здесь! Получай вместо положительных эмоций переживания». И вопреки всякой логике я отставила в сторону чай с лимоном, взяла свои лыжи и потащилась на подъемнике опять на самый вверх.

Страшно мне не было. Все-таки кое-какой опыт я приобрела.

«Устану — остановлюсь! Сама себе хозяйка!» Я пристегнула лыжи и покатилась к той самой узкой прощелине, ниже которой уже ничего не было видно. Но страшно мне не было. Я уже знала — надо преодолеть страх, ринуться вниз, и тогда перед тобой откроется панорама всего спуска, ты сможешь развернуться на свободном участке, остановиться, отдышаться и потом уже покатиться в свободном полете к «Аю», сказала я себе, проверила крепления и покатилась вниз к «Аю», выбирая бугры поменьше в необъятной массе снега.

Почему никто не ровняет склоны на Чегете? Я думаю, потому, что тогда здесь неинтересно будет кататься всем этим асам, ныряющим с бугра на бугор точно дельфины. А может быть, здесь просто нет подходящей техники — из-за сложных условий траки застревают в снегу, не в силах преодолеть эти смерзшиеся снежные горбы. Вот выдалась сравнительно ровная площадка. Ноги мои, натренированные на Эльбрусе, отпустили лыжи сами собой. Я помчалась, подставляя лицо солнцу и ветру, вниз. Дальше попался замерзший участок. Лед был только немножко присыпан снежком. Мне бы пронестись этот участок вразгон и остановиться уже перед буграми, в снегу, но я испугалась. Я попыталась закантоваться — как бы не так! Мои лыжи среднего класса, предназначенные для легких прогулок, лишь чиркнули по жесткому льду. Ноги у меня разъехались, я упала на спину и полетела вниз. Не помню, как меня развернуло, как я очутилась вниз головой. Потом меня вдруг подбросило на бугре и перевернуло через голову. Короче, я совершила кульбит. Остановилась я в этом беспорядочном полете почти в той же яме, где и много лет назад, практически на выкате, у «Ая», замерла, не в силах пошевелиться. Потом я обнаружила, что не утратила способности соображать.