Будь со мной

Она взяла меня за руку и повела прочь от шатра в тень старого раскидистого бука с низко опущенными ветвями, где земля была сочнее и мягче, а трава выше.

— Смотри, хижина, — тихо сказала она. — Это хижина садовника.

— Хижина? — глупо повторила я. Я позволила ей увести себя в ночь с собственной вечеринки. Меня подстегивало детское волнение оттого, что я участвую в чем-то тайном, веду себя неправильно, и первое чувство провоцировало второе и наоборот.

— Давай зайдем туда, а то другие ее займут, — сказала она. — Здесь не заперто. Нужно только слегка подтолкнуть дверь, и она раскроется, специально для нас. Я приготовила место, на котором ты будешь лежать, как настоящая красавица.

Мы наклонились и сели рядышком, прижимаясь друг к другу висками, стали разговаривать. Я была уверена, что могу разобрать значение пульсации ее крови, разобрать смысл того почти не слышного звука, с которым соприкасались наши лбы, когда мы читали мысли друг друга.

Никогда еще в своей жизни я не переживала такой дружбы, как эта. Даже с Софи-Элен до Мазарини было не так, и с Кэлли, моей любовью из начальной школы, и с Энзо, проверенным другом, которому я полностью доверяла, и даже с Сюзанной, лучшей подругой, с которой мы дружили уже лет пятнадцать. У нас был роман, который протекал в плоскости мыслей, книг, магазинов, бесконечных разговоров. Мы звонили друг другу, когда Ричард и Чарли засыпали, и, сидя у телефонов в ночных рубашках, обсуждали Фонтане[49],Саррот[50]или Флобера, смеялись над всякой ерундой и бесконечно разговаривали о ребенке.

В спальне на Мекленбур-сквер она меня не поцеловала. Этого не случилось и в последующие дни. В то время я была сильно занята на работе — нужно было «подтянуть» некоторых своих студентов, подкомитет по образованию тоже отнимал много времени. Когда я принималась за работу, думала о ней, проводя сквозь дебри знаний очередного настырного выпускника, или тупо разбирала отчеты, я заметила, что к ощущению облегчения добавляется легкий привкус разочарования. Хоть об этом никогда не говорилось вслух, со мной она общалась так, чтобы об этом не узнал Ричард, что тревожило меня поначалу, — она записывала короткие музыкальные отрывки на моей голосовой почте, оставляла для меня записки на работе, слала эсэмэски и электронные письма на рабочий адрес. Каждое утро после приступа рвоты я ложилась на кровать и выдумывала новые способы нашего общения.

— Я приручу голубя, — говорила она. — Он станет почтовым голубем и будет каждый день летать к тебе через Блумсбери с моими посланиями.

Ребенка мы вынашивали вместе. Вдвоем заботились о нашей девочке — моя матка была ей уютным домиком, а разум и воображение Сильвии защищали матку, и даже зимой в парке, когда мы сидели в кафе со стеклянными стенами на Расселл-сквер и внезапно повалил снег, я чувствовала себя окруженной теплом и заботой. Мы следили за развитием малышки, Сильвия говорила что у нее есть специальная книга, где описаны все стадии развития плода. Каждую неделю, в пятницу, она рассказывала мне, какие изменения происходят внутри меня. Она покупала в киосках линейки и перематывала ленточкой сантиметр, соответствующий росту ребенка, а еще бывало, покупала мне книги, или открытку, или цветок соответствующей длины. Она знала, когда формировались внутренние органы, когда появлялись ногти, когда зародыш начинал воспринимать свет. Когда началась двадцатая неделя и нужно было идти на УЗИ, я взяла с собой Сильвию. Ричарду я об этом даже не сказала.

— На этой неделе у нее сформировались веки, — сообщила она. — Представь только!

Отношения с Сильвией я держала в секрете — мои подруги не поняли бы меня. Да я и сама с трудом это понимала. Сейчас студентки-старшекурсницы запросто целуются, когда выпьют лишнего, и никто из этого не делает трагедии, но, когда мы были студентами, мы даже не предполагали, что можно себя так вести. Если бы я стала ее спрашивать, краснея и смущаясь, как подросток, но все же решилась бы как-нибудь намеком или иносказательно затронуть сапфийскую тему, она бы просто, слегка пожав плечами, ответила: а что вообще подлежит четкому определению? Можно ли категоризировать человеческие желания? Она всегда говорила тихо и спокойно, как профессор, рассуждающий вслухо каком-нибудь гипотетическом предположении, и неизменно оставалась на некотором расстоянии. И именно эта ее вечная отстраненность вызывала во мне душевное волнение.

Расскажи,хотелось мне говорить, умолять. Расскажи мне все. Хотя нет, не все.

Мир изменился. Деревья стали пахнуть спермой, тротуары — собачьими экскрементами. Проезжающая мимо тележка с восточной едой вызывала у меня рвотные спазмы. Кофе на вкус стал напоминать пережженное масло. Я давилась во время еды, блевала на тротуар, на деревья, в мусорные ведра, но каждый новый приступ рвоты был подтверждением того, что мои гормоны крепко вцепились в ребенка. Это было искупление. За предыдущих нерожденных детей, за смерть отца, за остальные неприятности, причиной которых вольно или невольно я могла стать. Вот только полное искупление невозможно.

По всему телу у меня пошли пигментные пятна, напомнившие мне архипелаги на ванне Мазарини. Соски увеличились, живот округлился, разум затуманился. Я до последнего обходила стороной магазины для беременных, с удвоенной энергией скупала одежду в своих любимых обычных магазинах. Присутствие Сильвии ощущалось во всем. Это проявлялось даже дома: мне казалось, что я чувствую ее запах, и я начинала бояться, что и Ричард уловит легкую перемену в воздухе. Я нервно выглядывала в окно, чтобы вовремя заметить его приближение, несколько раз они разминались всего на несколько секунд.

Как-то раз вечером, когда он отправился к МакДаре и не возвращался допоздна, Сильвия осталась со мной и, уходя, встретила его на площади. Как она сказала, он ее не заметил, но лишь потому, что она вовремя спряталась. Ей пришлось шмыгнуть в тень у ворот в сад, там, под залепленными снегом ветвями деревьев она простояла минуту, наблюдая за тем, как он проходит мимо нее и входит в дом. А еще, когда на вечеринке МакДары мне показалось, что со мной хочет поговорить Катрин, я отчетливо почувствовала, что она догадалась, что происходит.

— Ты чувствуешь себя виноватой? — спросила Сильвия, с открытой улыбкой заглядывая мне в глаза и зажав ладонями мои виски.

— Нет, — ответила я. — Практически нет.

— Хорошо.

— Только я не знаю почему.

— Я знаю, — сказала она. И действительно, после того как Ричард отдалился от меня и ребенка, чувство вины меня почти покинуло, хотя до того у меня был такой комплекс вины, что каждый раз, когда я смотрела на фотографию отца, мною начинал овладевать привычный панический страх. Я как бы со стороны и с большим удивлением наблюдала за эволюцией собственной двуличности, отделывалась от Ричарда простодушными замечаниями по поводу серой мышки. Сама же Сильвия вела себя так хладнокровно, если не сказать цинично, что я с легкостью, даже с удовольствием переняла у нее эту манеру.

Наш с ней первый поцелуй оказался мимолетным. Резкие порывы воздуха, предвещавшие бурю, волновали деревья на Мекленбур-сквер, листва нависающих над оградой веток мелко дрожала, сами ветки тянулись вслед ветру. Небо уже сделалось таким серым, что начало казаться, что оно вот-вот порвется и на землю обрушится неимоверная масса воды. Наши волосы развевались, нужно было спешить домой, расставаться, но так много еще оставалось невысказанного. Когда мы в попытке перекричать ветер потянулись друг к другу, чтобы попрощаться, вдруг оказалось, что наши губы сомкнулись и мы начали целоваться. Слова перемешались с холодом воздуха и теплом дыхания. Неожиданный контраст (электрический удар от прикосновения ее рта в стремительном движении воздуха, акт близости между двумя людьми) был для меня таким шоком, что впоследствии всякий раз, когда я вспоминала о нем, меня охватывало сильнейшее волнение.