Манящий запах жареной картошки

Матрона юбилеи терпеть не могла, а своего не желала особенно. В жизни ее уже не было дорогих лиц, которые она непременно хотела бы видеть. Со своей подругой, известным режиссером, она разговаривала по телефону почти каждый день. Для ее карьеры юбилей не значил ничего, потому что однажды она поняла, что выпереть с работы могут кого угодно, будь ты хоть народным, хоть заслуженным, хоть трижды лауреатом, профессором и так далее. Матрона имела звание заслуженной, была профессором и преподавала актерское мастерство. А возраст уже подходил к пенсионному.

— Выгонят — буду декламировать в переходах метро, — шутя говорила она подруге. — Играет же там молодой человек на скрипке. И судя по тому, как звучит у него Сен-Санс, юноша тоже из академического коллектива.

Из родных существ у нее остался цветок, стоявший на подоконнике, и старая собака. У собаки тоже был пенсионный возраст. Все лето она ела на газоне траву, и после этого ее рвало. Матрона подобрала своего пса на помойке в тот период, когда мечтала сыграть Джулию Ламберт, причем Джулия тогда была чуть-чуть старше Матроны — ей было сорок шесть. Столько же ей оставалось и сейчас. Возраст героинь не меняется. Меняется только возраст актрис. Теперь значительно старше стала Матрона. А эту роль ей сыграть так и не пришлось. Как и многие другие, которые были просто созданы для нее. Джулию сыграла Артмане. И прекрасно сыграла, не придерешься. В этом был парадокс. Матрона была замечательная актриса. Выдающаяся. Но в больших ролях не востребована. И никто не знал почему.

У нее было правильное, выразительное лицо, хорошая фигура. Но она всю жизнь только учила. И выучивала. И ученики ее становились известны и знамениты. А сама Матрона играла свои роскошные главные роли на маленькой сцене студенческого театра, где вместо толпы восхищенных поклонников наблюдали за ее мастерством десять оболтусов.

В студенческом театре прошла ее жизнь. Каждый курс был хуже предыдущего. Последних студентов она даже не сама набирала — проболела. Лежала в больнице, лечила голосовые связки.

«Буду учить тех, кого дадут. Наплевать, — говорила она себе. — Говорить стану шепотом, ходить в старом свитере, держать в тепле горло».

На первое занятие, однако, она надела синее платье с белым, поперечно расположенным треугольником воротника и восседала в кресле, как молодая Ахматова на портрете Натана Альтмана. Но сходство прошло незамеченным. К концу первого свидания у нее возникло подозрение, что новоиспеченные студенты не слышали имени не только Альтмана, но даже Ахматовой.

— Много ли в группе блатных? — вечером по телефону спросила она подругу, как раз и осуществившую этот набор.

— Дорогая, — сказала та, — делай скидку на то, что раньше был один блат, а теперь еще и деньги!

— О-о-о! Без этого металла теперь никуда! Ни декорации обновить, ни кино поставить. Придется учить то, что есть!

— Учи, дорогая! — ответила ей подруга.

Учеба продолжалась четвертый год. Синее «ахматовское» платье пылилось в шкафу, а Матрона сидела на стуле в шерстяных брюках и толстом свитере.

«Поэтому у нас в кино в последние десять лет нет ни одного запоминающегося лица. За исключением жующих на экране жвачку и пьющих пиво», — думала она, рассеянно следя, как ее ученик в пятый раз неправильно произносит одну и ту же фразу.

— Уймись наконец! — оборвала она его. — Для рекламы сойдет и так, а для высокого искусства все равно непригодно.

Она вызвала Иванову. Во внешне безликой Ивановой Матрона видела редкий талант. Это было бесспорно. Иванова могла сыграть кого угодно: за пять секунд из русской царевны превратиться в развязного подростка, потом во французскую аристократку, тут же изобразить хиппи, потом ученую грымзу, потом старуху, потом толстого мужика, потом собаку и далее до бесконечности. Сила преображения была дана ей свыше. Матрона лишь научила свою ученицу этим даром пользоваться. Но Иванову, как когда-то саму Матрону, не приглашали сниматься. Черт знает, в чем была загадка. Все бесталанные, и чуть-чуть талантливые, и более-менее талантливые уже разошлись по театрам и студиям, пристроились в рекламу, на телевидение, уже получили какие-то деньги, уже научились подавать и продавать себя. А редкое дарование Ивановой никому не было нужно. И сама Иванова это прекрасно понимала.

— Что будешь делать, когда закончишь? Ищи себе место в театре, — говорила Матрона. — Ты из провинции, тебе будет трудно. Ходи, обивай пороги, проси, умоляй…

Иванова молчала. Берегла энергию. Матрона понимала — редкий дар нуждается в больших деньгах, в поддержке. Но где их было взять? Денег просто так не давал никто. Вне сцены Иванова казалась суховатой, замкнутой, одевалась безвкусно. Приехала она в Москву из Иванова. Родители были простые люди, помощи никакой. Что делать с ней дальше — было неясно. И вот начались занятия на последнем курсе, но Иванова на них не пришла.

— Она бросила! — заявили студенты. Они не любили Иванову.

Матрона сидела в темноте маленького зрительного зала, смотрела на пыльную сцену и старалась не грызть заусеницу на большом пальце. Старалась и не могла оторвать руку от рта. Она нервничала. Наконец решение пришло.

— Найти ее хоть из-под земли! — приказала Матрона. — Иванова талантливее вас всех!

«Бабка свихнулась! — решили студенты, услышав этот приказ. — Кому она нужна, эта недотепа, которая не умеет себя подать!»

— Найти! — чуть не впервые заорала Матрона.

Иванову нашли. Она торговала конфетами на окраине Москвы в палатке от фабрики «Красный Октябрь». Подогнали машину, схватили под белы руки, доставили в институт.

— Оставьте нас, — приказала Матрона.

Кто бы стал спорить, да еще перед экзаменами? Все ушли. Иванова стояла.

— Почему ты бросила институт?

Иванова молчала.

— Ты не хочешь со мной говорить?

Она все молчала. Потом разжала наконец бескровные губы:

— Я решила уйти. Какое право вы имеете вмешиваться в мою жизнь?

— Ты не должна уходить. Тебя сюда приняли, жизнь дала тебе удивительный шанс. Ты должна им воспользоваться. У тебя большой талант.

— Я им пользуюсь. Роль продавщицы конфет мне здорово удается.

— Не ерничай. У каждого своя роль. Она дается свыше. Ты должна быть актрисой, как я — педагогом.

— Но я больше не хочу быть актрисой. Я не хочу унижаться. Мне не нужен ваш институт. На будущий год я поступлю в Институт торговли.

Матрона решила надавить на жалость. Она не хотела говорить, что все-таки Иванова должна быть ей благодарна, ведь она столько работала с ней, чтобы превратить необработанный камень в бриллиант. Матрона не любила показное уважение, но она не хотела расставаться с Ивановой. И потом, что же будет с искусством, когда все таланты подадутся продавать конфеты?

— Ты помнишь, я рассказывала вам о Цезаре, ты играла Клеопатру?

Иванова замолчала опять.

— Пожалей меня! — сказала Матрона. — Кроме тебя, мне больше некому рассказывать о Цезаре. Вот уже много месяцев, как меня волнует эта тема — его эпоха, его борьба за власть, его смерть, его женщины, его враги и друзья. Моя подруга хочет снять об этом фильм.

— Вы будете играть Клеопатру?

— Наверное. Хотя ее судьба волнует меня меньше, чем судьба Цезаря.

Никакого удивления не выразилось на лице Ивановой. Вдруг тело ее будто само собой изогнулось, ладонь одной руки поднялась и застыла горизонтально. Она опустилась перед Матроной на колени и показала, что подносит ей драгоценную чашу, наполненную чем-то ужасным. Тут же изменилась и сама Матрона. Она сразу помолодела, изогнулись ее брови, властным и дерзким стал взгляд. Простой старый стул превратился в трон или в ложе. Матрона в последний раз обвела взглядом мир, из которого ей так рано, но так достойно предстояло уйти, и погрузила в чашу царственную руку, унизанную браслетами и перстнями. И тут же из глубины сосуда появилась маленькая, но ужасно ядовитая змейка (ее изображал палец Ивановой), она обвила царице руку. Клеопатра скривила губы, взяла змею и приложила к груди. Змея куснула. Верная служанка промокнула кровь из ранки царицы и тут же дала змее укусить и свою натруженную руку. И если бы в зале был еще кто-то, кроме участниц этой трагедии, то у него не возникло бы сомнений в том, что перед ним царственная владычица Древнего Египта, праправнучка богини Изиды, и ее верная раба, идущая за госпожой на добровольную смерть.