Дыхание судьбы

Медленным движением Ливия размотала шарф, закрывавший ее лицо. От возбуждения по спине пробежали мурашки, сердце забилось сильнее.

Искусство создания витражей отличалось от того, что делали в мастерской Гранди в Мурано, как по технике исполнения, так и по духу. Она была удивлена, услышав, как Франсуа рассказывает о стабильном заказе из Канады на изготовление пяти тысяч медальонов и двадцати пяти «Положений во гроб», а при посещении складов не смогла удержаться от смеха при виде множества изображений святой Бернадетты, соперничающих по количеству со святыми Антониями.

В прошлом веке Нажели поставили более десяти тысяч витражей для ресторанов, теплоходов, холлов зданий, их продукция продавалась большими партиями по конкурентоспособным ценам. Даже если такой промышленный масштаб делал работу несколько бездушной, молодая венецианка все же ощущала некоторое родство с резчиками, когда наблюдала, как они держат вертикально свой алмаз и чертят на стекле глубокие четкие линии, слушая становящийся все громче свист резца, по мере того как стекло поддавалось.

А еще были цвета. Изобретательность и талант этих мастеров раскрывались в умении найти гармонию их творений со светом. Один и тот же витраж создавал разное настроение в зависимости от времени дня или цвета неба, и достаточно было одного облачка, чтобы взору открылся совершенно другой мир. Франсуа рассказал, что свет, падающий с северной стороны, холодный и сдержанный, делает ярче синие оттенки, тогда как на оконном витраже, выходящем на юг, подчеркиваются красные и желтые тона. Созидая свет, они получали власть над пространством, и когда Франсуа показал ей, с какой тщательностью подбираются оттенки, чтобы добиться гармонии, она вдруг вспомнила о стекле чиароскуро, которое тоже представляло мир каждый раз в новых красках.

«У нас тоже есть творческие личности», — любил повторять Франсуа. Некоторые из них на десятую часть нарисовали макет, затем участвовали в создании эскиза, выполняемого в натуральную величину. Кое-кто знал, что самая лучшая часть листового стекла — это его середина, и хотели работать только с ней. И наконец, третьи отказывались злоупотреблять техникой гризайля [63], когда стекло покрывалось смесью оксида металла с канифолью.

«Это настоящие герои, — весело рассказывал Франсуа. — Они иногда осложняют мне жизнь, но когда вижу завершенное произведение, испытываю восхищение».

Слушая его пламенные речи, Ливия вспоминала их первую встречу в мастерской Гранди, когда дождь стучал по крышам и струился по стеклам, и это казалось ей сном. В тот день в его бирюзовых глазах она видела точно такое же восхищение.

— Мадам Нажель?

Она вздрогнула. На нее удивленно смотрел управляющий мастерской в белом халате с карманами, наполненными карандашами. Его кожа имела желтоватый оттенок, как у человека с больной печенью, а густые брови придавали ему вид ворчливого директора школы.

— Здравствуйте, месье, — тихо произнесла она, чувствуя себя неловко. — Извините, что побеспокоила, но я хотела бы…

— Увидеть месье Франсуа, конечно же, — прервал ее он. — Он в своем кабинете. Следуйте за мной, мадам.

Она отправилась за ним, немного растерянная. Как ему сказать, что он ошибается, что она неожиданно пришла сюда вовсе не для того, чтобы увидеть своего мужа, что было для него вполне естественным, а чтобы провести хотя бы несколько минут в мастерской, потому что испытывала непреодолимое желание снова окунуться в атмосферу творческого энтузиазма?

Со всех сторон на нее устремлялись любопытные или робкие взгляды. Ощущая себя непрошеной гостьей, она вдруг осознала, что здесь не было ни одной женщины, ни среди макетчиков, ни среди художников, ни среди резчиков. Она знала, что не найдет их и среди рабочих, которые следили за плавкой свинцовых болванок в соседнем помещении.

Ливия вдруг почувствовала, что ей трудно дышать. На что она рассчитывала, придя сюда? Что ей предложат научиться вырезать картон специальными ножницами с тремя лезвиями или работать со стеклом, создавая витраж? Она наивно полагала, что здесь ее хандра рассеется, словно по мановению волшебной палочки. В душе она смутно надеялась на теплый прием, на признание своего мастерства, поскольку училась у лучших мастеров Мурано, но в глазах этих людей она была лишь женой хозяина, несостоявшейся личностью без прошлого, которой уготовано будущее матери наследника. Она отвлекала их от работы, потому что была чужой в мастерской Нажеля, и никто не мог понять, что она уже не знала, куда девать эту свою необузданную и настойчиво требующую выхода энергию, которую она носила в себе так же, как когда-то вынашивала сына.

Нервным движением Ливия вытерла ладони об пальто. Как же здесь жарко! Она была словно в тумане, смутно понимала, что находится в кабинете своего мужа, который с удивлением смотрит на нее. Он что-то говорил ей, и она сделала над собой усилие, чтобы сконцентрироваться на его губах, произносивших непонятные слова. Дрожащими пальцами она сдернула шарф, обмотанный вокруг шеи, который чуть не задушил ее. Когда Франсуа подошел к ней, она отступила на шаг. Его халат вдруг превратился в светящееся белое пятно, агрессивное, ослепляющее, тогда как в ней самой начало вращаться черное солнце…

— Неслыханный поступок для семейства Нажель! За целый век существования мастерской никто не вел себя в ней так вульгарно. Что на нее нашло? Как она осмелилась отправиться в Монтиньи и устроить там скандал? Да еще в одежде школьницы… Это недопустимо!

Полыхая праведным гневом, Элиза дрожала от возмущения.

Франсуа пожал плечами. Реакция сестры на то, что Ливия упала в обморок в его кабинете, посеяв панику в мастерской и вынудив его срочно доставить ее домой, Франсуа не удивляла. Сейчас его жена спала, истощенная нервным расстройством, причину которого не могла объяснить. На обратном пути она не произнесла ни слова. Приехавший врач осмотрел ее, но не нашел ничего серьезного, кроме немного пониженного давления. Но вот чего Элиза не могла вынести и рассматривала как оскорбление его величества [64], так это нарушение порядка. Она ненавидела скандальные ситуации, необдуманные и неожиданные поступки. Была в этой женщине некая суровость, которая усиливалась с каждым испытанием, выпавшем на ее долю, словно пуританская строгость была единственной защитой от жизненных невзгод. На короткое мгновение Франсуа почувствовал сострадание к сестре.

— Ливия сейчас несколько взвинчена, — сказал он. — Но это не страшно. Я много думал и считаю, что ей нужно найти какое-нибудь занятие. Ливия не из тех, кто может сидеть без дела.

— Она воспитывает сына. Разве этого недостаточно?

— Разумеется, ты права, — поспешил он согласиться, не желая обидеть сестру, которая посвятила жизнь воспитанию своих братьев. — Но я думаю, Ливия стремится к чему-то другому.

— Ты чересчур снисходителен, но меня это не удивляет. Если бы твоя жена хотела чем-нибудь заняться, у нее было бы полно дел, но, похоже, наша жизнь ее не слишком привлекает. Всякий раз, когда я ей что-то предлагаю, она отказывается. Я пыталась, поверь мне…

Она тяжело вздохнула.

— Я бы охотно помогла ей, но, признаюсь тебе, я ее не понимаю.

Франсуа подумал, что понимал Ливию не намного лучше, но в отличие от Элизы он ее любил и хотел, чтобы она была счастлива. Он надеялся, что она привыкнет к своей новой жизни, делал все возможное, стараясь облегчить ей это привыкание, но он был достаточно умен и обладал развитой интуицией, чтобы не осознавать, что его жена чахнет.

Элиза наблюдала, как ее брат подбрасывает поленья в камин. В свете пламени его лицо порозовело. Последнюю неделю он выглядел не очень хорошо: бледность, круги под глазами, скверный кашель, от которого он никак не мог избавиться. Ей не нравилась его озабоченность настроениями своей жены, к тому же ему необходимо было все силы отдавать работе. В семь часов утра, когда Элиза спускалась завтракать вместе с ним, она следила, чтобы он как следует поел и не забыл принять свои лекарства. В первые месяцы их брака Ливия тоже была ранней пташкой, но к концу беременности Элиза убедила ее больше отдыхать. С тех пор Ливия вставала на час позже своего мужа и занималась Карло.