Зеркало для двоих (СИ)

Юлька представила эту милую, почти домашнюю компанию, обосновавшуюся в гостиной. Обычные русские посиделки с водочкой и закуской. Вот только, пожалуй, оливки на шпажках да коктейли в высоких узких бокалах придают легкий оттенок изысканности. Понятно, почему Симона заскучала. Ей, вращающейся среди актеров и режиссеров, не привыкать к знаменитым сотрапезникам… или собутыльникам? Говорят, богема те еще пьянки устраивает на съемочных площадках. Интересно, а Сергей Селезнев употребляет водочку или ведет здоровый образ жизни? Господи, как все-таки хорошо, что настоящего Селезнева Симона не видела!

Звук шагов, раздавшийся за спиной, заставил Юльку замереть. Намыленная тарелка выскользнула из рук, ударилась о раковину и раскололась на две ровные половинки.

— Сережа? — спросила она, не оборачиваясь.

— Нет, Юля, это я. И ты должна меня выслушать.

Коротецкий стоял в дверях, там же, где всего несколько часов назад стоял Палаткин. Но если Сергей опирался вытянутой рукой о косяк, то Юрий прислонился к двери спиной и скрестил руки на груди. В глазах его читалась прямо-таки байроновская меланхолия. И опять Юлька почувствовала, что это всего лишь сменные линзы, линзы с бирочкой «тоска». Она снова отвернулась к раковине, аккуратно сложила одну на другую половинки тарелки и зачем-то понесла их к подоконнику.

— Юля, ты не хочешь меня слушать, потому что мне не веришь? Да? Я же знаю…

Она обернулась и сказала самое неподходящее, что можно было сказать в данной ситуации:

— Уходи отсюда немедленно. В любую секунду может зайти Сергей и нас увидеть.

И уже захлебываясь жаркой волной стыда и мучительно соображая, как можно загладить оплошность, услышала:

— Я люблю тебя, Юля. Люблю. И ничего не могу с этим поделать…

Таня вжалась спиной в узкий стенной проем между ванной и туалетом. Несмотря на льющуюся из крана воду, голоса с кухни доносились чрезвычайно ясно. Она не видела перед собой ничего, кроме большой акварели в голубых тонах, висящей на стене, но прекрасно представляла, как Юрка касается плеч этой Юли, как она стряхивает его руки, брезгливо и резко, словно промокший плащ. А сейчас он, наверное, отошел, сел на табурет и опустил голову… Да, действительно, скрипнули по гладкому линолеуму деревянные ножки, и голос стал глуше, невнятнее.

— Юля, я понимаю, что ни на что теперь не имею права… Да я, собственно, ни на что и не рассчитываю. Твоя судьба решена, да и моя тоже, — пробормотал Коротецкий. — Но я должен, я просто обязан тебе сказать… Иначе я перестану считать себя мужчиной…

Снова звон посуды… Тарелки она там колотит от ярости, что ли? А вот и ее голос, тихий, но пронизанный звенящими струнами раздражения:

— Юра, нам не о чем больше с тобой разговаривать. У меня есть человек, которого я люблю, у тебя — любимая женщина, к которой ты, между прочим, ушел первым… Я ничего не хочу менять и ничего не хочу слышать. Вернись к своей Тане. Она сидит там в кресле такая одинокая и покинутая. Будь она хоть тысячу раз сильная и независимая, никогда не поверю, что ей не нужно любви и внимания…

Татьяна почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы. Она не была готова к проявлениям жалости со стороны этой девицы, все мнимое счастье которой можно смести всего лишь парой фраз. Достаточно выйти сейчас на середину кухни, улыбнуться и как ни в чем не бывало заявить: «А я ведь видела тебя тогда на конкурсе двойников. И псевдо-Селезнева твоего тоже!» И погаснет, почти наверняка погаснет этот безумный, восторженный огонек в Юркиных глазах. Потом он, конечно, будет корить себя, обхватывать голову руками и слоняться по спальне с белым итальянским гарнитуром, приговаривая: «Но Танечка! Мы должны были повести себя с ней как-нибудь помягче! У девочки и без того трудная жизнь… Это ведь она из-за меня, я уверен, из-за меня. Я никогда тебе не говорил, но Юля и есть моя бывшая любовница». Однако взгляд его, где-то там, в глубине, снова станет спокойным и уверенным…

— А я и не собираюсь ничего менять, — снова вступил в разговор Коротецкий. — Таня — очень хороший человек, в своем роде очаровательная женщина. И она уж меньше всего виновата в том, что я запутался в собственных чувствах… Понимаешь, я, наверное, тогда слишком привык к мысли, что ты — моя, ты — принадлежишь мне и так будет всегда. Мне нужно было взглянуть на тебя глазами другого мужчины, чтобы понять, какая же ты красавица, какое же ты чудо… И все равно, кто этот мужчина: Селезнев ли, Иванов ли, Петров…

— Так уж и все равно? — с чисто женским ехидством отозвалась Юля. Скрипнула деревянная дверца, раздался шелест брызг. По всей видимости, она уже не била тарелки, а составляла их в навесной шкафчик.

— Да, все равно… И я считаю, что ты должна знать, что я люблю тебя… Повторяю: я ни на что не претендую, я женюсь на Тане и буду жить с мыслью о тебе. И это не помешает моей жене чувствовать себя счастливой и любимой, я сделаю все для того, чтобы ей и нашим будущим детям было хорошо… Знаешь, я метался эти несколько недель и, наверное, мучил ее, но теперь все будет по-другому… В конце концов, я — мужчина, я могу пожертвовать своим правом на счастье. Все равно, ты со мной не будешь уже никогда…

В конце фразы явственно чувствовался знак вопроса. Но Юля его проигнорировала.

— Ты решил правильно. Только не надо врать ни мне, ни себе, — она снова хлопнула дверцами шкафа и вышла почти на середину кухни. Теперь Тане хорошо был виден ее отставленный локоть, розовеющий сквозь нежную ткань белой блузки. «Наверное, она стоит, упершись рукой в бедро. Значит, настроение у девочки достаточно воинственное. Она собирается прогнать Юрку? Пусть… Лишь бы не унижала. Тогда точно придется выйти и объясниться».

— Ты ведь меня никогда не любил и сейчас не любишь, — продолжила Юля. — Просто на меня падает отблеск селезневской славы. И только поэтому я кажусь тебе необычайно привлекательной… Ты же нашел тогда что-то в своей Тане, что-то, чего не было во мне: уверенность там, силу, загадочность…

— Нет, — голос Коротецкого стал совсем глухим и невнятным, будто теперь он не просто сидел, опустив голову, а тыкался губами в лацканы собственного пиджака, — наверное, дело все-таки было в трехкомнатной квартире и дядюшкином влиянии… Я сам себе заморочил голову лучше любого гипнотизера, и только теперь понимаю это…

— Юрка, перестань! Я не могу разочаровываться в тебе до такой уж степени. Ты же ее предаешь, перестань!

Что было дальше, Таня уже не слышала. Она отлепилась от стены, физически чувствуя, как неохотно расстаются с обоями ворсинки трикотажного платья, и медленно пошла по коридору. С кухни по-прежнему доносились голоса, но она не вслушивалась в слова. Гораздо интереснее было запоминать, как шуршит под ногами ковровая дорожка, как капает из плохо закрытого крана вода в ванной, как с легким шелестом трутся друг о друга ноги в капроновых колготках. Войдя обратно в гостиную, она просто не догадалась изобразить на лице какое-нибудь нейтральное выражение. Наверное, поэтому Вера Федоровна просто сорвалась с места.

— Танечка, что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь? А где Юра? — Она теребила ее за руку, пытаясь то ли нащупать пульс, то ли просто привлечь к себе внимание.

— Со мной все в порядке, — Татьяна на секунду удивилась тому, как искренне прозвучал ее голос. Но лишь на секунду, потому что времени на отстраненные оценки не оставалось, нужно было продолжать играть. — Просто я еще немного болею, и, наверное, скоро мы с Юрой отправимся домой… Юра сейчас на кухне. Он зудит Юле про какие-то ваши банковские вопросы. Я вмешиваться не решилась, хотя это, конечно, безобразие: у человека помолвка, а он о работе…

Сергей посмотрел на нее как-то странно, но она отвела взгляд. Ей уже не хотелось ни воевать, ни бороться за собственное семейное счастье. Тупая, тянущая тяжесть в низу живота становилась невыносимой. Таня знала, что теперь уже поздно подставлять руки, «падая со стула». Поздно, да и ни к чему.