Хорош в постели

– Кэнни!

– Уходи, – пискнула я. – Я... голая.

– Нет, ты не голая! Ты в своих штанах, пьешь текилу и смотришь «Звуки музыки».

Она говорила чистую правду. Что я могла ответить? Я люблю мюзиклы. Особенно «Звуки музыки», особенно эпизод, когда Мария под раскаты грома, в то время как за окнами бушует гроза, укладывает в свою постель оставшуюся без матери сиротку и поет «Мои любимые вещи». И так у нее в постели уютно, так безопасно, что мне всякий раз вспоминается наша семья, какой она была в далеком, далеком прошлом.

Из-за двери донесся приглушенный разговор: голос моей матери и другой, пониже, вроде дыма «Мальборо», пропущенного через щебенку. Таня. Рука в гипсе и крабовая лапка.

– Кэнни, открой дверь!

Я потащилась в ванную, зажгла свет, уставилась на свое отражение, оценивая и ситуацию, и внешность. Лицо в потеках слез, это раз. Волосы светло-каштановые с медными перьями, стрижка – каре. Никакой косметики. Намек на... да нет, чего уж там, наличие второго подбородка. Полные щеки, круглые, покатые плечи, большая грудь, толстые пальцы, мощные бедра, большой зад, крепкие мышцы ног, прикрытые слоем жира. Глаза совсем маленькие, словно стараются спрятаться в складках плоти, в них читаются голод и отчаяние. Глаза цвета воды в бухте Менемша на острове Мартас-Винъярд, густая зелень, чуть отдающая в синеву. «Мое главное достоинство», – с грустью подумала я. Красивые зеленые глаза и озорная улыбка. «Такое милое личико», – говорила моя бабушка, ухватывая меня за подбородок рукой, потом качала головой, не видя необходимости заканчивать фразу.

Вот она я. Двадцати восьми лет, до тридцатника рукой подать. Пьяная. Толстая. Одинокая. Нелюбимая. И хуже всего, пусть это и клише, Элли Макбел [5] и Бриджит Джонс в одном флаконе, другими словами, на пару весили они столько же, сколько и я, да еще две лесбиянки барабанили мне в дверь. В такой ситуации, решила я, оптимальное решение – забраться в стенной шкаф и имитировать смерть.

– У меня есть ключ, – пригрозила мать. Я отняла у Нифкина миску с текилой.

– Подождите! – крикнула я. Подняла торшер, приоткрыла дверь на малюсенькую щелочку.

Моя мать и Таня смотрели на меня, сестры-близнецы. Обе в спортивных куртках с капюшонами, на лицах тревога.

– Послушайте, у меня все хорошо, – заявила им я. – Очень хочу спать, уже собиралась лечь. Мы сможем обо всем поговорить утром.

– Мы видели статью в «Мокси», – ответила мать. – Люси привезла журнал.

«Спасибо тебе, Люси», – подумала я и произнесла:

– У меня все хорошо. Хорошо, хорошо, хорошо, хорошо. Моя мать с папкой для бинго в руках определенно в этом сомневалась. Таня, как обычно, выглядела так, будто хотела покурить, выпить и мечтала о том, чтобы ни я, ни мои брат и сестра не рождались на свет, ведь в этом случае все внимание матери принадлежало бы только ей и они смогли бы перебраться в лесбийскую коммуну в Нортхемптоне.

– Ты позвонишь мне завтра? – спросила мать.

– Позвоню, – пообещала я и закрыла дверь.

Моя кровать выглядела как оазис в пустыне, как песчаная коса в штормящем море. Я метнулась к ней, бросилась на нее, улеглась на спину, раскинула руки и ноги – морская звезда шестнадцатого размера, выложенная на покрывало. Я любила свою кровать, легкое светло-синее покрывало, мягкие розовые простыни, гору подушек, каждая в яркой наволочке: одна пурпурная, одна оранжевая, одна светло-желтая, одна кремовая. Я любила кружевные оборки на покрывале, красное шерстяное одеяло, под которым спала еще девочкой. «Кровать, – думала я, – это единственное, что мне сейчас нужно». Нифкин присоединился ко мне, я лежала и смотрела в потолок, который угрожающе кружился, собираясь рухнуть на меня.

Эх, если б я не говорила Брюсу, что нам нужно отдохнуть друг от друга. Эх, если б я никогда не встречала его. Ну почему я не убежала в ту ночь от приближающихся шагов, не убежала, ни разу не оглянувшись?

Эх, если б я не была репортером. Мне бы печь блины в блинной, где вся работа – разбивать яйца, замешивать тесто да отсчитывать сдачу. И никто бы меня там не оскорблял, ведь все понимают, что в блинной может работать только толстуха. Каждая складка жира и целлюлитная ямка служили бы вещественными доказательствами высокого качества моей продукции.

Как бы мне хотелось поменяться местами с парнем, который во время ленча ходил на Пайн-стрит с картонными щитами на груди и спине, на каждом из которых красовалась надпись «ОТВЕДАЙТЕ СУШИ», и раздавал купоны, податели которых получали двадцати процентную скидку на суши в японском ресторане «Мир васаби». Эх, стать бы мне анонимной и невидимой. А еще лучше – умереть.

Я представила себе, как ложусь в ванну, приклеиваю записку к зеркалу, подношу бритву к запястьям. Представила себе Нифкина, скулящего, недоумевающего, царапающего когтями по ободу ванны, гадающего, почему я не встаю. Представила свою мать, перекладывающую мои вещи, находящую потрепанный экземпляр «Лучшее из «Пентхаус леттерс»« [6], обтянутые розовым мехом наручники, которые Брюс подарил мне на День святого Валентина. Наконец, представила себе, с каким трудом санитарам удается спустить мое мертвое мокрое тело по трем лестничным пролетам. «У нас сегодня крупняк», – услышала я голос одного.

«Ладно, самоубийство исключается, – подумала я, заворачиваясь в покрывало и подкладывая под голову оранжевую подушку. – Работа в блинной и ношение рекламного щита-сандвича, пожалуй, тоже». Ну никак не соотносились они с моим дипломом. Выпускники Принстона если уж увлекались блинами, то становились владельцами блинных, из отдельных заведений создавали сети, которые потом акционировали, зарабатывая на этом миллионы. И блинные могли служить и им лишь временным увлечением, на несколько лет, пока подрастут дети, которые потом, естественно, поступят в тот же университет и на страницах журнала, где я работала во время учебы, появятся в черно-оранжевьрс одеяниях с надписью «Класс 2012 года» на груди.

«Чего я хочу, – думала я, вжимаясь лицом в оранжевую подушку, – так это снова стать девочкой». Лежать на кровати в доме, в котором выросла, под пледом в красно-коричневую клетку, читать, хотя мне давно полагалось спать, услышать, как открывается дверь, увидеть вошедшего в комнату отца, почувствовать его гордость за меня и любовь. Я хотела, чтобы он положил руку мне на голову, как клал тогда, услышать улыбку в его голосе, когда он говорил: «Все читаешь, Кэнни?» Быть маленькой и любимой. И тощей. Вот чего я бы хотела.

Я перекатилась к краю кровати, схватила с ночного столика ручку и бумагу. «Похудеть, – написала я и задумалась. – Найти нового бойфренда, – добавила после долгой паузы. – Продать сценарий. Купить большой дом с садом и огороженным двором. Найти матери более приемлемую подругу. – Заснула, написав: – Сделать себе модную прическу». Но перед этим успела подумать: «Заставить Брюса пожалеть о содеянном».

Хорош в постели. Ха! Отсутствием самомнения он явно не страдал, раз взялся вести рубрику, рассказывающую о сексуальном опыте, учитывая, что до встречи со мной он спал лишь с двумя женщинами и практически ничего не умел.

Мой послужной список был куда длиннее: три бойфренда, с ними я встречалась подолгу, один первокурсник, с которым мы быстро разбежались, плюс с полдюжины случайных знакомых. Я, возможно, девушка крупная, но читала «Космополитен» с тринадцати лет и знала, что любят мужчины. Во всяком случае, жалоб на меня не поступало.

Итак, опыта мне хватало. А вот Брюсу... нет. Несколько попыток он предпринимал в средней школе, когда лицо пылало прыщами, и он еще не понял, что травка и конский хвост – надежные средства для привлечения женщин.

Когда Брюс появился у меня в ту ночь, со спальным мешком и в рубашке из шотландки, он не был девственником, но и не жил с женщиной и ни разу по-настоящему не влюблялся. Так что он искал свою Незнакомку, тогда как я, не возражая против того, чтобы наткнуться на своего избранника, искала главным образом... ну, скажем, внимания. А впрочем, можно сказать – секса.