Граница. Таежный роман. Пожар

— Да, чуть не забыл. Я тут кое-что тебе привез. — И достал сумочку.

Анна Станиславовна ахнула:

— Какая прелесть! — Она бережно приняла из рук сына подарок. — Как ты догадался? Так кстати. Моя старая совсем рассыпалась. Я уж ее чинила-чинила… — Она аккуратно щелкнула замочком. — Надо же, и вместительная. Сюда и тетради войдут, и книги…

Мама открыла сумку, заглянула внутрь и замолчала.

Вадим, затаив дыхание, следил за ней.

А она медленно вынимала из сумки и раскладывала на столе подарки. Открыла и понюхала духи. Осторожно погладила моток мохера. Повертела в руках зонтик, отложила.

Вадим не выдержал, схватил зонт и раскрыл это японское чудо.

— Смотри! Когда он сложенный — такой маленький, а вот тут нажмешь — и хлоп, во какой зонтище получается! Правда, удобно? Возьми, подержи — почувствуешь, какой он легкий и удобный. Его всегда можно с собой носить.

Мать послушно взяла в руки зонт, подняла над головой цветастый купол.

И Вадим неожиданно увидел сразу все: усталое лицо, бледные губы, морщинки у глаз, небрежно заколотые на затылке седеющие волосы. Увидел желтенькую самовязаную кофточку — растянутую и застиранную. Увидел домашнюю серенькую юбку. Их всего-то было две: парадная черная — на работу и старая серая — для дома. Он вспомнил ее разбитые, чиненые-перечиненые туфли, ее фетровые ботики, которые она носила осенью, и весной, и зимой…

А на пани Эльжбете была блузочка — голубая в тонкую синюю полоску. Вадим никогда не обращал внимания на женские наряды, но эта блузочка его поразила. А еще больше потрясли маленькие голубые пуговки, сидящие как бы парами: две пуговки — пропуск, две пуговки — пропуск. И на каждой пуговке — тонкая синяя полоска. Неужели, думал он, где-то есть фабрика, специально выпускающая пуговицы именно для голубых блузок в синюю полоску?! И как они потом встречаются и соединяются в огромном мире, эти блузочки и пуговки? И где потом покупают такие кофточки? И сколько они стоят?

Вот в чем дело. Вадим никогда не думал о деньгах. Мамино воспитание. Думать о деньгах, говорить о деньгах — это было неприлично, хуже, чем ковырять в носу. Окружив себя плотным коконом суровых слов — мещанство, накопительство, вещизм, — она жила исключительно в сфере духа.

Но дух тоже требовал денег.

— Я взяла билеты в Большой зал консерватории. Дороговато, конечно, но на этот концерт обязательно надо сходить. Ладно, на чем-нибудь сэкономим… Как ты вырос за лето! Пальто надо новое покупать… и ботинки тоже… и портфель… Ладно, на чем-нибудь сэкономим!

Вадиму нужны были книги, и ноты, и пластинки, и фрукты, а также жиры и углеводы в достаточном количестве. Ему нужно было слушать хорошую музыку, ходить на выставки и в театры, кататься на коньках. И он ужасно любил сладкое.

А на чем она могла сэкономить? Только на себе. Он слышал эту веселую фразу всю жизнь, всю жизнь видел ее улыбку и этот бодрый жест, которым она отмахивалась от «временных трудностей». И никогда не задумывался над этим.

А теперь вдруг все понял. Она не будет ходить с этим зонтом. Потому что к такому зонту нужны другое пальто и другая обувь. И другая прическа. И другая жизнь.

Но тут Анна Станиславовна заметила книгу, лежавшую на самом дне сумки. Синий томик из серии «Библиотека поэта». Издательство «Советский писатель». Дрожащей рукой погладила обложку, раскрыла… И ничего не сказала. Ощупью, не глядя, придвинула стул и села. Начала читать, шевеля губами и прерывисто вздыхая. В глазах ее блестели и переливались непролитые слезы.

Пани Эльжбета знала, что подарить русской женщине.

Жизнь переламывается из-за пустяка. Человек опаздывает на поезд, или прячется от дождя в парикмахерской, или покупает пестрый японский зонтик… И понятия не имеет, что все могло быть иначе.

Вадим решил, что пришла пора отдавать долги. Он собирался осчастливить свою мать, не спросясь — впервые в жизни — ее разрешения и даже, если понадобится, против ее воли. Так на одном конце цепочки случайностей оказывается премия почтенной католической организации, а на другом — японский зонтик. В промежутке умещаются радиостанция Би-би-си, бдительный особист и социализм с человеческим лицом. Из всего этого отдельно взятый человек делает вывод и круто меняет жизнь. Только стихи Ахматовой тут ни при чем и не играют никакой роли. Они сами по себе, потому что самодостаточны и вечны.

Примерно через полгода у них состоялся разговор. Анна Станиславовна не любила длительных заходов, поэтому, раздевшись и поставив на стул сумку (ту самую), битком набитую тетрадями с сочинениями («Образ лишнего человека в русской литературе девятнадцатого века»), заявила без всяких экивоков:

— Я говорила с Александрой Сергеевной. Она тобой недовольна.

— Я знаю, — спокойно ответил Вадим.

Анна Станиславовна опешила. Она не привыкла к такой равнодушной реакции сына. Но и отступать не привыкла тоже.

— Ты пропустил слишком много занятий. Тебя неделями не видят в училище. Если так дальше пойдет, ты не сдашь выпускные экзамены.

Эту страшную фразу Анна Станиславовна приберегала напоследок, как самый сильный аргумент, но, услышав невозмутимый голос сына, не выдержала.

— Экзамены я сдам, — возразил Вадим. — Вот бумага из Министерства культуры. «Учитывая особые обстоятельства… огромное общественное и политическое значение… в удобные для В. Глинского сроки…» Ну и все такое. Это во-первых. Во-вторых, у меня два сольных концерта в Москве и один в Ленинграде. Потом я еду в Киев, а потом — на Кубу, на молодежный форум в составе нашей делегации. В-третьих, вчера меня зачислили в штат Госконцерта. В-четвертых, хоть сегодня мы можем посмотреть квартиру…

Легкая тень пани Эльжбеты мелькнула над этой тщательно продуманной и срежиссированной сценой.

— К-какую к-квартиру?

Ну наконец-то.

Косметику она на другой же день раздала в учительской. И компактную пудру с запасным блоком, и золотой патрон с губной помадой, и даже благоухающую стеклянную скрипочку с многообещающим названием. Она никогда не пользовалась японским складным зонтом. Заграничная лакированная сумка вытерлась на швах и потрескалась, не выдержав напора образов Татьяны Лариной, Родиона Раскольникова и лишних людей.

Но отдельная квартира… Об этом она даже не мечтала. Все ее коллеги, друзья и знакомые жили в таких же или даже худших условиях: в пятнадцатиметровых комнатках — с тремя детьми, парализованной бабушкой и незамужней сестрой, а то и в бараках без воды и газа, с удобствами на улице. Анну Станиславовну не раздражали очереди на кухне, грохающая входная дверь, запущенные и загаженные места общего пользования, которые она — в свое дежурство — мыла и чистила с сизифовым упорством. Но невозможность даже на минуту остаться одной… чужие глаза и уши… гнетущее чувство вечной сжатости в комок… Занимать как можно меньше места, не бросаться в глаза, не обращать на себя внимания, не слышать ехидных замечаний за спиной… Закрыть за собой дверь — свою дверь. Заварить крепкий чай — на своей кухне. И смотреть в свое окно — какая там погода, не взять ли зонт…

— Мне ведь надо репетировать, — как ни в чем не бывало объяснял Вадим. — А к нам даже концертмейстер прийти не может… Хорошая квартира, в старом доме, лифт, мусоропровод, высокие потолки. В большой комнате — окно фонарем. Ты не беспокойся, мы никого не обездолим, это из спецфонда Министерства культуры.

Окно фонарем — это было из сказки, из фильма про счастливую жизнь передовиков производства.

И Анна Станиславовна не устояла.

Осенью Вадим сдал наконец выпускные экзамены, но ни в Гнесинку, ни в консерваторию поступать не стал, а немедленно уехал в гастрольное турне по Советскому Союзу, оставив ошеломленную Анну Станиславовну в новой квартире, с новой мебелью и новыми весьма интеллигентными и дружелюбными соседями по лестничной площадке. Он знал, что поступил правильно, и белобрысый лейтенант, с которым они теперь были уже почти ровесниками, не осуждает сына, а, наоборот, улыбается понимающе: