Тихая ночь

— Там живет мой дедушка. Мы с родителями и сестрой… — он запнулся, — …договаривались встретиться там, если бомбежка застанет нас порознь. Пойдете со мной?

Со второй попытки женщины поняли, о чем он говорит, и закивали в знак согласия. Когда Мими стала неуверенно подниматься на ноги, незажившая рана напомнила о себе жгучей болью. Втроем они присоединились к людям, бредущим прочь от погребального костра. Никто не разговаривал. Один мужчина шел по пояс голым, а на спине у него, точно вареный омар, болтался огромный волдырь. Женщина вела за собой девочку, другая рука которой висела безжизненным месивом переломов и порванных тканей. Какой-то ребенок прижимал к груди крошечную собачку: лишенную шерсти, розовую от ожогов, мертвую. Только всхлипывания время от времени нарушали тишину. Они перебрались по мосту на сторону Нойштадта^[104] и пошли вдоль реки, с каждым шагом возвращаясь в мир вертикальных зданий. Ни Мими, ни Ева не помнили, долго ли они ковыляли к своему убежищу. Как их встретил добрый дедушка и как он воспринял известие о смерти дочери и внучки, стерло из памяти изнеможение, подкосившее их на двое суток.

* * *

Мими проснулась днем. Нога болела. Женщина приподняла одеяло, увидела, что рана чисто перевязана, и опять уронила голову на подушку, пытаясь совладать с воспаленным дыханием. Едва она успела окинуть взглядом аккуратную спаленку и простыни, которые когда-то были белым, а теперь были перепачканы грязью и сажей, как на нее нахлынул поток воспоминаний. Мими ощупала лицо, испещренное ранами от горящих осколков, каждая из которых саднила болью. Сев на постели, женщина стала разминать ноги и одновременно рассматривала себя в настенном зеркале. Волосы местами выгорели до самой кожи; глаза были красными, а лицо как будто вымазали камуфляжной краской.

Окно выходило на старый город. Он дымился, но теперь уже не клубами, как во время гротескного огненного шабаша, а струйками, которые поднимались над тлеющими руинами и стелились пеленой, словно туман над осенней долиной.

Выйдя в маленькую гостиную, Мими нашла там мальчика и его деда. Они сидели за столом, друг напротив друга, в полной тишине. Об их горе свидетельствовали только мокрые пятна на кружевной скатерти. Мальчик был чистым, вместо формы на нем был костюм, правда, великоватый, явно с чужого плеча. Ладони у него были перевязаны, а лицо, как и у Мими, покрывали багровые волдыри. При взгляде на его деда Мими в первую очередь отметила вильгельмовские усы и опухшие глаза — только у него они покраснели не от дыма, а от слез.

Старик неделю ухаживал за ними, перевязывал раны и смачивал антисептиками ожоги. Иногда он уезжал на велосипеде и возвращался с черным хлебом и ведерком супа, добытыми в каком-нибудь пункте продовольственной помощи. Одежда его покойной жены перекочевала к Мими и Еве; по ночам они слышали, как он соскабливает копоть и латает дыры на их вещах.

Понадобилось два дня и дождь, чтобы над старым городом рассеялась дымовая завеса. Когда это случилось, обрушилось последнее строение, по которому можно было узнать Дрезден — Фрауэнкирхе. Грохот эхом разнесся по долине, и на том месте, где она простояла более двух сотен лет, остался только оседающий столб пыли. То, что раньше было площадями, садами и парками, стало раздольем для новых костров, наполнявших воздух запахом жареного мяса. Возвращаясь из города, старик дрожащим голосом рассказывал о тлеющих грудах тел и о том, как прочесывают подвалы в поисках трупов. Иногда добраться до подземелий было невозможно и разлагающиеся семейные группки сжигали огнеметами прямо в убежищах, где те задохнулись или спеклись заживо.

А еще он снабжал своих гостей новостями с фронта. Ночью горизонт вспыхивал неестественными огнями. Слухи поползли самые противоречивые. Больше всего доверяли рассказам раненых солдат, транзитом проезжавших через то, что осталось от города. Восточная Пруссия, бОльшая часть Силезии и почти вся Померания пали, а население со всех ног бежало на запад или терпело зверства, которых не видели со времен Чингисхана. Ходило чересчур много историй об изнасилованиях и убийствах без разбора, чересчур много было связных рассказов очевидцев, чтобы отмахиваться от них как от пропаганды. Последние крупицы ответственности до сих пор не давали Мими покоя, заставляя ее вновь и вновь возвращаться мыслями к Реммерам, которые в ночь бомбежки находились в лагере у вокзала. По всей вероятности, они погибли — либо сгорели где-то рядом с водным баком, который спас подруг, либо навеки полегли в подземельях Хауптбанхофа под ногами истеричной толпы.

Ева придерживалась прагматичной и циничной точки зрения.

— Судя по тому, что ты мне рассказывала, если они живы, то вряд ли думают о тебе. А если умерли… — Она окинула взглядом город, зловонно чадивший погребальными кострами. — Нам нужно идти. Сама знаешь. Перестань изображать хозяйку особняка. С этим покончено. Нам нужно подобраться как можно ближе к американцам; прочь отсюда, каким угодно способом и как можно скорее.

Хозяин дома, герр Ферцен, посмотрел на остатки города, в котором он родился и прожил всю жизнь.

— Мы тоже пойдем. Нас тут больше ничто не держит. Для меня, быть может, здесь что-то и осталось. А для Томаса, — он кивнул в сторону мальчика, который последние несколько дней сидел в углу и ни с кем не разговаривал, — ничего. Поезда снова пошли на запад.

Мими уступила этой логике, и на следующий день, под холодным дождем, герр Ферцен запер парадную дверь, аккуратно положил ключ под цветочный горшок и покинул свой дом. Их целью был Нюрнберг: город располагался достаточно далеко на западе, на американской линии наступления, и там жила сестра Евы. На станции, стихийно возникшей на северном берегу Эльбы, они часами выстаивали в очереди вместе с другими, пережившими рейд, а также беженцами из Силезии и Саксонии и ранеными солдатами, которые возвращались с фронта.

Вагоны были забиты до отказа, поэтому они протолкались на viehwagen — грузовую платформу для скота, — где обивкой служила солома, а уборной — пустая бочка из-под бензина. Рядом ехала женщина, за которой бережно ухаживал сын — мальчик не старше десяти лет. Он гладил мать по спине, когда в часы бодрствования она тихо причитала, прижимая к груди небольшой чемоданчик; нужду она справляла без всякого стеснения, даже не выпуская из рук поклажи. Затихала женщина только когда спала — хотя, когда ей снились кошмары, она будила воплями весь вагон. По другую сторону от подруг сидела девушка. У нее был красивый профиль, но вторую часть ее лица затягивала повязка, скрывавшая от глаз жуткий ожог. Девушка почти все время стонала от боли.

К концу первого дня солома отсырела: прогнившие доски крыши сочились дождевой водой, несмотря на все усилия законопатить дыры соломой и тряпками. Пищи и воды не хватало. На полустанках в вагоны подавали ведерца супа, черствый хлеб и grutze^[105], а тошнотворную бочку из-под бензина выплескивали через открытую дверь во время бесконечных простоев на запасных путях, пока состав пережидал воздушный налет или ремонт путей впереди.

Сквозь щели в дощатых стенах они ловили обрывки проплывавших мимо зимних пейзажей. Аккуратные, процветающие фермы и церкви в стиле рококо, проступавшие сквозь пелену мокрого снега, ничем не напоминали о войне. Когда, начиная с Хемница, стали проезжать разрушенные города, в вагоне повисло молчание. Концентрические кольца промышленных зон нельзя было отличить от исторических центров. Все слилось в континуум не поддающихся описанию обломков — сплющенных, безглазых руин. Местами встречалось что-то уцелевшее, чудом оставшееся нетронутым — какой-нибудь дымоход или церковь.

Байройт проезжали ночью. Поезд несколько минут постоял среди руин вокзала, на котором Винифред Вагнер^[106] так часто встречала Гитлера во время его ежегодных паломничеств на фестиваль^[107]. Единственный фонарь освещал огромного орла, венчавшего разбитую свастику, у которой осталось только три «руки». Одно крыло обвисло и раскачивалось на ветру, гулявшему по усыпанной обломками платформе. В вагон сочился знакомый резкий запах жженого дерева и гниения.