Голоса лета

— У меня никогда не было твердых взглядов в отношении абортов. Я не ратовала ни за, ни против. Но сейчас, когда ты произнесла это слово, оно наполнило меня таким ужасом и отвращением… Габриэла, прошу тебя, не делай аборт!

Девушка широко улыбнулась.

— Не волнуйся. Я уже решила, что буду рожать. Утром решила, когда разговаривала с Друзиллой, пока вы все спали. Увидев ее пухлого карапуза, я вдруг прониклась абсолютной уверенностью, что хочу ребенка.

— А его отец знает?

— Нет, я ему ничего не сказала.

— О дорогая… — Слезы вновь потекли по щекам Лоры. — Так глупо плакать, но ничего не могу с собой поделать. Может, и не следует радоваться, но я безумно счастлива за тебя.

— По-твоему, Алек взбесится, когда мы ему сообщим?

— Неужели ты так плохо думаешь о своем отце?

— Больше всего, — сказала Габриэла, — мне хочется вернуться в Лондон вместе с вами… Может быть, пожить у вас до рождения ребенка.

— Живи сколько хочешь.

— Тесновато нам будет в том маленьком домике.

— А мы уговорим Алека купить дом побольше, с садом.

Они рассмеялись, две женщины, устраивающие заговор против мужчины, которого обе любят.

— Всегда мечтала об этом. Не о большом доме — о ребенке. Но мне уже тридцать семь, и время от времени мои детородные органы начинают дурить… В общем, пока мне не очень везло. Поэтому я и легла на операцию. И поэтому я здесь. Поэтому не поехала с ним ни в Гленшандру, ни в Нью-Йорк. Но раз уж мне не суждено родить, хоть ты…

— На безрыбье и рак рыба?

— Ну что ты! Зачем же так!

Их внимание отвлекло какое-то движение в доме. Они подняли головы и увидели, как на террасу через стеклянные двери гостиной вышел Джеральд. Они наблюдали, как он взял стопку сложенных один на другой садовых стульев и принялся расставлять их на солнце вокруг белого железного стола. Потом, нагнувшись, поднял с земли какой-то мелкий мусор — возможно, спичку — и выдернул пару сорняков, торчавших меж каменных плит. Удовлетворенный наведенным порядком, он вновь исчез в доме.

— Замечательный человек, — промолвила Габриэла.

— Да, замечательный. Алек всегда преклонялся перед ним. Бедняга. Шестьдесят лет прожил холостяком, а теперь вот на его голову свалился полный дом женщин. Нас так много. Бесхозные женщины. Женщины без мужчин. Старая Мэй, штопающая носки в своей комнате; свою жизнь она прожила. Друзилла, мать-одиночка; у нее нет никого, кроме ее малыша. Сильвия Мартен, подруга Евы, постоянно наведывающаяся сюда в поисках общения. Пожалуй, она самая одинокая из всех. А еще ты. И я.

— Ты? Одинока? Но ведь у тебя есть Алек.

— Да, у меня есть Алек. Казалось бы, жаловаться не на что.

— А чего тебе не хватает?

— Да всего хватает. Просто до меня у него была другая жизнь, и я к ней не имею никакого отношения.

— A-а. Значит, ты про мою мать. Про «Глубокий ручей». Про меня.

— Прежде всего про тебя. Алек никогда про тебя не говорил. И это разделяло нас, как барьер, который я никак не могла разрушить, — не хватало ни уверенности в себе, ни решимости.

— Ты ревновала его ко мне?

— Нет, я не о том. — Лора лежала, пытаясь выразить свои чувства, найти верные, бесконечно важные слова. — Думаю, я была одинока по той же причине, что и Алек. Ты была не барьером, а зияющей пустотой, Габриэла. Ты должна была быть здесь, с нами, а тебя не было.

Габриэла улыбнулась.

— Ну, теперь вот она я, здесь.

— А как же Эрика? Она будет волноваться?

— Нет. Она думает, что я все еще плаваю вокруг Виргинских островов в веселой компании социально приемлемых нью-йоркцев. Когда отец вернется и будущее немного прояснится, я напишу ей, сообщу о том, что произошло.

— Она будет скучать по тебе.

— Не думаю.

— Ей бывает одиноко? Она страдает от одиночества?

— Никогда. У нее ведь есть лошади.

Они еще какое-то время лежали молча. Потом Лора глянула на часы, встрепенулась и села.

— Ты куда? — спросила Габриэла.

— Пойду к Еве. Нужно ей помочь. Нас вон сколько народу, а она возится у плиты одна.

— Я с тобой? Я прекрасно умею чистить картошку.

— Нет, отдыхай. Ты здесь всего первый день, так что тебе сегодня дозволено лентяйничать. Я позову тебя к обеду.

Лора пошла по траве к дому. Ветер раздувал ее розовую холщовую юбку, теребил длинные темные волосы. Она поднялась на террасу и скрылась в доме. Габриэла проводила ее взглядом, потом повернулась на спину, подоткнула под голову подушку.

Она носит под сердцем ребенка. У нее родится малыш. Габриэла положила руку на живот, оберегая свое будущее. Семя, уже давшее всходы. Крошечный организм. Минувшей ночью в поезде она почти не сомкнула глаз; возможно, из-за этого, а может, сказались долгие перелеты через несколько часовых поясов, но ее вдруг одолела сонливость. Подставляя лицо солнцу, она смежила веки.

Много позже она очнулась. Сознание прояснялось неспешно, спокойно. Возникло еще одно ощущение, поначалу незнакомое, но потом она вспомнила. Это было ощущение далекого детства. Чувство безопасности, будто теплое одеяло. Чье-то присутствие.

Она открыла глаза. Рядом на коврике, поджав ноги «по-турецки», сидел Ивэн. Он смотрел на нее. И это было так естественно, что она даже не смутилась, как это обычно бывает с тем, кто, проснувшись, чувствует себя уязвимым и беззащитным, обнаружив подле себя постороннего человека.

— Привет, — произнес он.

В ответ Габриэла сказала первое, что пришло в голову:

— У тебя ничего нет с Лорой.

Он покачал головой.

— Нет.

Она нахмурилась, пытаясь понять, что заставило ее это сказать, ведь во время первой встречи они даже не говорили о письме. Словно догадавшись о том, что происходит в ее голове, он объяснил:

— Джеральд показал мне письмо. Специально приезжал в Карнеллоу. Мне очень жаль, что так получилось. Жаль, что это письмо написано. Но особенно жаль, что ты его прочитала.

— Я вскрыла его лишь потому, что хотела найти Лору. И теперь думаю, что слава богу. Представляешь, что было бы, Ивэн? Если б Алек прочел его перед отъездом в Нью-Йорк?

— Наверно, из-за этого и первая встреча с Лорой для тебя прошла нелегко.

— Да. Хотя последние несколько дней все, что я делаю, нелегко.

— Меня удручает, что тебе пришлось усомниться в нас. Пусть даже всего лишь на один день.

— Это не твоя вина.

— Было уже одно такое письмо. Джеральд тебе говорил?

— Да, говорил. По словам Джеральда, в том письме, как и в этом, нет ни слова правды. В общем, это уже не моя забота.

Она потянулась, зевнула и села. Сад сверкал на солнце, в воздухе витал аромат желтофиоли. Солнце стояло высоко, и трава под тутовым деревом была покрыта пятнами света и тени.

— Долго я спала?

— Не знаю. Сейчас половина первого. Меня послали за тобой, скоро будем обедать.

На нем была голубая рубашка — ворот расстегнут, рукава засучены. В вороте на смуглой груди поблескивала серебряная цепочка. Его руки — она уже решила, что они у него красивые, — свободно лежали между коленями. Она увидела часы, массивное золотое кольцо с печаткой.

— Проголодалась? — спросил Ивэн.

Габриэла отвела взгляд от его рук и посмотрела ему в лицо.

— Ты всегда приезжаешь домой на обед?

— Нет. Но сегодня я решил «поправить такелаж».

— Не поняла.

— Полгода провела на яхте, а морского языка не знаешь! На сленге моряков это отгул на полдня.

— A-а, ясно. И чем ты намерен заняться?

— Думаю, ничем. А ты?

— А что, это мысль!

Он улыбнулся, встал и протянул руку, помогая Габриэле подняться на ноги.

— Решено, — сказал Ивэн, — будем бездельничать вместе.

Они все сидели за кухонным столом и пили аперитив перед обедом, ожидая Мэй. Когда та появилась, осторожно спустившись по лестнице, по кислому выражению ее морщинистого лица всем сразу стало ясно, что произошло нечто крайне неприятное.

— В чем дело, Мэй?

Старушка сложила на животе руки, поджала губы и стала рассказывать. Лора оставила дверь в свою комнату открытой, а Люси выбралась из корзины, по коридору добралась до комнаты Мэй, и там ее стошнило на красивый коврик.