Экзотические птицы

— Жаль, что ты не помнишь, Сусанночка, — кричал зачем-то ей вслед в своем сне Ашот, — как наша мама, тогда еще молодая, тридцатипятилетняя, говорила, что все отдаст, лишь бы ее дети получили хорошее образование: старший стал бы инженером, средний — гуманитарием, а уж младший — врачом! И что она просто умерла бы со стыда, если б узнала, что дети ее, как другие невыучившиеся, стали торговать на рынке луком и помидорами, виноградом и зеленью.

А колледж этот местный, Сусанночка, — вдогонку все громче кричал он ей и даже пинал ногами воздух от возбуждения, — прибежище для дебилов, нечто среднее между пэтэу, выпускающим газоэлектросварщиков и поваров, и техникумом, где девочкам делают упор в образовании на кулинарию и вязание, а между делом изучают историю искусств, а мальчиков учат истории кое-как, а в основном слесарному делу для работы в авторемонтных мастерских. Правда, для всех теперь обязательна компьютерная грамотность и в светлых классах у них столько техники, что нам и не снилось! И сами ученики ну такие раскованные, такие свободные, а по сути, такие неграмотные, что дадут нашим пэтэушникам сто очков вперед. Но только у нас, на Севере, тупость и хамство так и называются, как они есть, и в таком поведении подростков винят социальные причины — пьянство, нищету, неразвитость родителей, об этом пишут в газетах, с этим пытаются бороться. А в Америке все то же самое называется свободой личности. Чуть попытаешься поставить хама на место — тут же сердитые окрики: не давите на свободную личность! А как они одеты, эти подростки! У попугаев гораздо более гармоничная окраска! Вот, говорят, в Москве черно-серая толпа. Странно нам было бы, однако, носить розовые и голубые одежды, если десять месяцев в году в Москве идет то дождь, то снег. Но тут я не буду слишком резок, потому что в одежде у всякого народа свои традиции — у папуасов свои, а у эскимосов свои. Но только тогда надо прямо и говорить, что это вкусы папуасов и народов Севера. Армянские женщины любят черное, а негритянки — красное. Прекрасно, если это красное гармонирует со всем остальным черным. Но если на школьнице с рыже-фиолетовыми косичками, идущей навстречу мне и выдувающей пузырь жвачки величиной с дом, я вижу какую-нибудь красную майку с зелеными штанами в желто-фиолетовых разводах, то это зрелище приводит меня в психоэмоциональный шок. И пусть мне хоть сколько твердят о свободе личности и о том, что семь серег в одном ухе — красиво, я могу согласиться лишь с тем, что сейчас в мире, по-видимому, побеждает мода родом из Африки. А по сути, такая мода на самом деле свидетельствует всего лишь о дисгармонии, присущей малообразованной части населения. Недаром же африканцы и афроамериканцы, получившие образование в лучших и дорогих учебных заведениях Старого и Нового Света, не ходят по улицам в розовых шортах с голубыми разводами, напоминающими старые семейные трусы советских времен. У нашего папы, кстати, были когда-то такие же, сатиновые, сшитые на фабрике из той же ткани, что шились и ночные рубашки, но он носил их в эпоху дефицита и прятал под брюки.

— А современная музыка? — спросила Сусанна.

— Что музыка?

— Она тоже часто дисгармонична.

— О-о-о! Сусанночка! На то у тебя и имеется твой родственничек — злопыхатель и врач, то есть я, чтобы ответить тебе насчет музыки!

Ашот тоже как-то незаметно для себя переместился с холодного Севера на Запад и стоял сейчас на газоне возле Сусанниного дома, мял босыми ногами траву и размахивал руками.

— Замечено, Сусанночка, что только гармоничная музыка помогает больным, успокаивает, снимает боль и напряжение, и поэтому только она используется в медицине — в стоматологии, например, или у нас в анестезиологии при проведении операций или родов. А дисгармония вызывает учащение сердцебиения, тревогу, патологические импульсы в головном мозге, так что гармония — это вовсе не относительное понятие. В гармонии звука, линии, цвета есть свои законы, которые нельзя безнаказанно попирать. Но чтобы твоим детям, Сусанна, изучить эти законы или выучиться на дипломата, летчика, врача, толкового инженера, им придется пройти здесь через весь этот ад местных колледжей с потерей нескольких лет, пока они доберутся до возможности поучиться где-нибудь повыше и подороже; и скорее всего на этом пути им придется тяжело работать физически. Работать так, что они и учиться дальше могут не захотеть, потому что пребывать в попугайских одеждах самовосхваления гораздо легче, чем стремиться к какой-то там гармонии. А твой муж и мой брат при всем желании не сможет обеспечить им легкое получение образования всей клубникой, собранной на пространствах Южной Америки. Так что ты, Сусанночка, может быть, вспомнишь еще те времена, когда ты сама, прямо из-за школьной парты, из коричневой формы с фартуком и большим белым бантом в волосах, выпрыгнула сразу в прекрасный институт народного хозяйства и получила там специальность не какого-нибудь недоучки повара-кондитера, кем будет через два с половиной года твоя дочь, а инженера-технолога, специалиста по изготовлению и хранению колбас и мясных деликатесов. И в том, Сусанночка, что по праздникам мы всей семьей ели вкуснющую копченую колбасу, сделанную под твоим руководством, тоже была своя прелесть! Забыла?

— Не забыла, — сказала Сусанночка, — «Краковскую», «Одесскую» и сервелат «Юбилейный». Я все помню, вкусная была колбаса. Но если я захочу, могу и здесь открыть небольшой цех по изготовлению домашних колбас! Просто это хлопотно, а я занята по дому!

— Просто здесь, в стране синтетических продуктов, — ответил Ашот, — это нерентабельно. И ты, наверное, это уже давно просчитала. Недаром у тебя, специалиста по колбаскам и ветчине, на барбекю жарятся на палочках местные сардельки, сделанные из курятины и бумаги. В десять раз хуже, чем те, которые мы так критиковали и над которыми так упражнялись в остроумии, сидя на московской кухне всего лет десять тому назад!

— Да ну тебя, Ашот, — взмахивала на него руками Сусанна. — Все ты критикуешь, все тебе здесь не нравится!

И был этот разговор с Сусанной в Ашотовом сне таким реальным, таким наболевшим, что он, как часто это бывает с людьми, сознающими, что они на самом деле спят и видят сны, не хотел просыпаться, не досмотрев до конца, не доведя до конца этот спор.

Поэтому-то и исчезла куда-то знакомая до последней трещины в потолке старая ординаторская и все дорогие лица в ней, которые постепенно во время разговора с Сусанной вставали с дивана и начинали заниматься обыденными делами. Ашот понимал, что эти разговоры по-настоящему не касались дорогих ему людей, к которым он наконец приехал. Они ведь не жили в тех далеких краях, откуда теперь летел он, и его проблемы были им чужды.

Но сон и спор все-таки нужно было закончить, подвести итоги, оправдать, почему он сейчас не трудится в поте лица в этом маленьком городишке на Западе, чтобы добиться благополучия на том пути, по которому пошли его старшие братья, а летит в самолете на слякотный Север — «по делам», как объяснил он по телефону Барашкову, а на самом деле просто так, побродить, погулять, повидать знакомых, убедиться, где же все-таки лучше, там или здесь, даже потратив на эту прихоть все заработанные за два года деньги. Почему-то это казалось Ашоту важным, необходимым. И поэтому Ашот, чтобы довести разговор до конца, опять мгновенно перенесся назад из старой московской ординаторской на солнечную террасу, где в круглых глиняных чашах цвели какие-то незнакомые цветы, похожие на крупные петунии, и всюду — и на перилах, и на полу — лежали желтые тыквы, как это принято у американцев. Подготовка к празднику Хэллоуину шла полным ходом, после чего вырезанная из тыкв сладковатая мякоть будет упрятана домовитой Сусанной в пластиковые пакеты и положена в морозильник — для каши. Ах как чудно смотрелся бы на полу этой террасы их старый домотканый армянский коврик, который очень хотела захватить с собой мама. Она мечтала, что здесь, в благословенной Америке, ей удастся пожить в домике на природе, как когда-то жили они все в своем доме недалеко от Баку.