Пятьдесят оттенков хаки (СИ)

Они сидели, не решаясь смотреть в глаза друг другу.

– Отчет на столе, – шепнул Андрей.

Ермолин приложил к дрожащим губам ладонь. Его седая голова поникла. Глаза подполковника были на мокром месте. Совестясь слез, он отвернулся и, силясь что-то сказать, беззвучно открывал рот. Расстегнув ворот рубашки непослушными пальцами, офицер беспомощно массировал область сердца. Тополевский подхватился, нашел в его столе валидол и протянул шефу стакан воды. Тот сделал глоток, стуча зубами о край стакана, и сунул таблетку под язык. «В скорбном списке сорок пять фамилий. Еще трое в критическом состоянии. Тяжелых – почти три десятка. Раненых не счесть», – едва ворочая языком, шепнул он. Андрей взял в руки список погибших и, пробегая по нему взглядом, побледнел: первым в нем значился майор Крючков Н.А.

– У него же жена вот-вот родит, – невольно вырвалось у него.

– У кого? – не понял начальник.

– У Николая Крючкова. Мы с ним на днях виделись. Сына ждет к помощнице дочке, – он осекся. – Ждал. Что же теперь будет?

Подполковник растер виски.

– Одну ее не оставим. Собирайся-ка ты, да зайди к нему домой, – посоветовал он. – Может, помощь какая требуется.

Набросив шинель, Андрей бросился вниз. За считанные минуты он добежал до дома своего первого командира. Из подъезда в сопровождении женщины в белом халате появилась жена Крючкова с закутанной в шаль маленькой дочерью. Лицо и потрескавшиеся губы вдовы распухли от слез, она не узнавала никого вокруг и двигалась, словно под гипнозом. Медики усадили ее в автомобиль «скорой помощи». Андрей подхватил девочку и забрался следом. Чьи-то заботливые руки загрузили нехитрый скарб. Машина направилась в сторону КПП.

– А мы разве не в роддом? – удивился Тополевский.

– Городские медики спасают раненых, у них страшные ожоговые травмы, – пояснила медсестра. – А в ее состоянии возможны любые осложнения. Отправляем в область.

– А девочку зачем? – не понял Андрей. – Давайте я заберу ее к себе. Она ходит в одну группу с моим сынишкой, потеснимся.

– Мать слышать об этом не хочет. О девочке позаботятся наши коллеги. Их даже обещали разместить в одной палате.

На светофоре возле переезда зажегся красный свет. Водитель включил сирену и проблесковые маячки. Железнодорожник, опускавший шлагбаум, моментально поднял его и, сняв шапку, почтительно проводил «скорую» печальным взглядом.

Андрей и проводницы помогли убитой горем женщине и страшно перепуганной девчушке оперативно загрузиться в вагон. Убежденный атеист, Тополевский незаметно перекрестил их на прощание и украдкой смахнул набежавшие слезы.

– Надо позвонить в область. Если она не разродится в ближайшие дни, лучше переправить ее к родителям, – глядя вслед удаляющемуся поезду, посетовала врач. – Оставаться в городе ей будет не под силу. Как с вами связаться в случае чего? – уточнила она у Андрея.

Офицер спешно записал координаты.

На третий день после катастрофы на рабочем месте появился, наконец, Шаврин. Почерневший от усталости и осунувшийся от горя, он, ни слова не говоря, снял шинель и, обхватив голову, сел за стол.

– Санька! – бросились к нему товарищи.

– Жив, чертяка! – вскочил Ермолин и облегченно вздохнул. – Ну, слава богу! Чего ж не позвонил? – по-отцовски посетовал он, уткнувшись лбом в капитанское плечо. – Мы места себе не находим.

– Иван Александрович, во-первых, – был запрет связи, а во-вторых, – он устало посмотрел на товарищей и подавил вздох, – с нас взяли подписку о неразглашении. Не ждите от меня никаких комментариев. Не могу… не имею права…

– Сань, а выжил-то как? – не удержался Тополевский.

– Случайно, – губы приятеля в бессилии задрожали. – Собирался проконтролировать выполнение заключительных операций на колоннах, но за полчаса до взрыва меня утащил в рессиверную Валька Гуляев – просил помочь оценить техсостояние баллонов со сжатым газом. Первый взрыв раздался, когда мы шли к выходу. Следом прогремел второй, и весь старт вспыхнул, как спичка…

– Что со стартом? А с ракетой? – тихо уточнил Андрей.

– Ноль! – выдохнул Шаврин. – От техники ничего не осталось. И от людей тоже! – он резко вскочил и, сдерживая слезы, бросился к двери. – Металл плавился и превращался в огненную реку. Люди вспыхивали и горели, как свечи, – прохрипел он из коридора. – Этот запах забыть невозможно… – Санька сбежал вниз по лестничному пролету, и оттуда донеслись глухие звуки сдерживаемых рыданий…

На сцене ГДО под такты метронома на экране сменялись фотографии погибших. Улыбки на их нестареющих лицах заставили рыдать и всхлипывать практически весь зал. Луч прожектора освещал только исполнителя на пустынной сцене. Читая стихи, капитан печально смотрел на зрителей, и каждый из них полагал, что этот взгляд обращен именно к нему. Тополевский судорожно сглотнул и, пряча вздох, вслушался:

Я помню строй. Стоим мы локоть к локтю,

А матери о цинк ломают ногти.

И слез никто не сдерживал горячих –

Рыдали даже те, кто был незрячим…

… В канун похорон грянули тридцатиградусные морозы. Чтобы вырыть котлован под будущий мемориал приходилось растапливать землю кострами и кипятком. Техника выходила из строя, не выдерживая холодов. Тогда люди брали в руки ломы и лопаты и приходили ей на смену.

Хоронил погибших весь город. Пришли все, от мала до велика. Когда первая открытая машина с цинковым гробом была уже в районе мемориала, последняя, сорок пятая, еще не тронулась от ГДО, где проходило прощание. Над тайгой полдня лился не прекращавшийся стон тысяч людей, провожавших в последний путь своих близких и друзей. Концентрация боли и горя была столь высока, что во всех прилегающих к мемориалу домах погибли комнатные цветы. Очевидцы трагедии свидетельствуют, что в соседних селах в течение нескольких дней люди буквально были выбиты из колеи и не находили себе места, испытывая необъяснимое чувство страха, а коровы практически не давали молока…

Зрительный зал безмолвствовал. Комок подкатил к горлу Тополевского. И хотя он закрыл глаза, по щекам катились слезы. Сдерживать их полковник был не в состоянии. Срывался голос и у чтеца, оттого слова молодого офицера еще больше рвали сердца присутствующих на части. Каждая из строк звучала тревожным набатом:

Я заклинаю вас: о, все живые!

Век помните те лица дорогие!

И не по строгим фото на граните, –

В сердцах своих вы память сберегите!

Капитан замолчал, склонив голову. Тишину то и дело нарушали тяжелые охи и подавленные вздохи. Сцена медленно погрузилась во мрак. На экране появились кадры мемориала. С первыми же тактами печальной музыки зал дружно встал. В минуту молчания луч прожектора высветил на сцене согбенную фигуру женщины в белом одеянии и свечой в дрожащих руках – символ неугасаемой материнской скорби. Митрофанов нервно сжимал и разжимал пальцы рук. Ада незаметно приложила к глазам платок. Маша, дрожа от волнения, смотрела на Тополевского. Он был мрачнее тучи. Сердце женщины сжалось от боли и сострадания.

По традиции Маша уходила из ГДО в числе последних. Убрав в сумочку туфли, она попрощалась со сторожем и посмотрела на часы.

– Сын заждался? – уточнил из-за спины Тищук.

– Пока он в школе, прогуляюсь у озера…

Какое-то время журналистка бродила в одиночестве, избегая знакомых лиц, а когда в парке стали попадаться веселые компании и влюбленные парочки, поспешила скрыться в глубине пустынной аллеи. Желание побыть наедине с собой привело ее на берег озера, но на излюбленной заброшенной скамейке целовались спрятавшиеся от людских глаз старшеклассники. Маше стало неловко подсматривать за чужим счастьем, и она спустилась к самой кромке воды. Свежий воздух слегка пьянил и настраивал на лирический лад. Едва слышные всплески волн переместили ее во времена отрочества. Отчетливо вспомнился вдруг школьный поход на моторных лодках, брачный танец лебедей на зеркальной глади крошечного лесного озерца, в котором отражался нежно-розовый закат и палатка, переполненная головокружительным запахом медового клевера и свежескошенной травы. Влюбленный в нее мальчик никак не мог уснуть и осторожно вздыхал в спальном мешке по соседству. Машино сердечко волнительно трепетало в предчувствие чего-то значимого. И когда одноклассник осторожно прикоснулся губами к ее подрагивающей ладошке, из глаз девочки хлынули слезы. И были они такими чистыми и светлыми, что хотелось взлететь над землей и радостно парить вместе с тонкошеими журавлями, нашедшими приют на верхушках слегка покосившихся стожков. Эта платоническая любовь так и не получила продолжения, но минувшие с той поры годы ни разу не подарили ей ноту более высокого звучания!