Маша и Медведев

Но Роман становился все настойчивее, и Маруся уже не столько отталкивала, сколько притягивала его к себе, охваченная неведомым доселе сумасшедшим желанием, небывалой, первобытной страстью, перед которой все меркло, теряло смысл, кроме бешеного, неодолимого стремления немедленно утолить эту страсть или умереть.

Никогда еще она не испытывала от близости с ним такого острого, потрясающего наслаждения.

Это была убедительная иллюстрация его правоты, доказательство невиновности, подтвержденное бессилие перед инстинктами, которые выше нас.

«А я сама могла бы устоять, когда отключается разум? — спрашивала потом себя Маруся. — Если честно?» И вынужденно признавала, что нет, не могла бы — не то что устоять, но даже усомниться, то ли делает, даже вспомнить в этот момент о верности и чести и иже с ними, и ужасалась, какая бездна, неуправляемая, дикая сила открылась ей и в ней.

«Но это же абсурд! — думала она. — Так можно договориться бог знает до чего. Человек ведь не животное и способен прогнозировать ситуацию, вовремя остановиться. Это все свекровь виновата! Она его спровоцировала, а может быть, заранее все подстроила, чтобы досадить мне и поссорить с Романом. Но ничего у нее не вышло!»

Но видимо, все-таки вышло, потому что в доме становилось все хуже и теоретические рассуждения на практике помогали мало.

Теперь все задержки Романа Маша трактовала однозначно, понимала, что ведет себя глупо, но ничего не могла поделать. Она злилась, обижалась, он раздражался, и они все больше отдалялись друг от друга.

А в редкие моменты возможной близости, как наваждение и проклятие, сводя на нет робкие попытки примирения, перед глазами всплывало его лицо, увиденное ею в распахнутую дверь спальни: с открытым ртом и закатившимися в истоме глазами — уродливый пароксизм страсти.

Юлька тоже страдала, видя, как необратимо разрушается гнездо, в котором она выросла и жила так привольно. Она не пыталась узнать, что именно произошло между родителями, просто понимала, что они стремительно разлетаются, словно отрицательно заряженные частицы.

Возможно, именно этим и объяснялось принятое ею решение, о котором ранним июньским утром она сообщила Марусе, всю ночь не смыкавшей глаз, ожидая дочку с выпускного вечера в школе.

— Мамуля, познакомься, — сказала Юлька прямо с порога, — это мой жених!

Розовощекий упитанный очкарик вежливо поклонился и даже, кажется, прищелкнул каблуками.

Маруся, не успев стереть с лица улыбку, расцветшую, едва раздался долгожданный звонок в дверь, в немом изумлении уставилась на гостя.

— Зовут его Франк Ван Энде, — продолжала щебетать Юлька, — он бельгиец, торговый представитель...

— Значит, это и есть тот самый богатый, порядочный и, главное, красивый мужчина, который любит тебя больше жизни? — уточнила Маруся.

— Я хорошо говорю по-русски, — на всякий случай предупредил Франк, уловив прозрачный намек на свою внешность и пресекая тем самым дальнейшее развитие темы.

— Роман! — тонким голосом закричала Маруся, забыв перед лицом новой напасти о своих разногласиях с мужем.

Но Роман повел себя непредсказуемо и, к изумленному негодованию Маруси, встал на сторону дочери.

— Ну и правильно, — сказал он. — Поезжай в Бельгию! Чего тебе киснуть в этом болоте? Живи, как нормальный человек!

— Какую Бельгию?! — задохнулась Маруся. — О чем ты бредишь? Ей шестнадцать лет! Она еще девочка! В каком качестве она туда поедет? Надо получить образование, профессию, специальность...

— Так! — вступила Юлька. — Отвечаю по пунктам: через две недели мне семнадцать, я давно уже не девочка, перед отъездом мы поженимся, в августе, — уточнила она. — А учиться можно везде, и в Бельгии не хуже, чем в Москве. Правда, Франк?

И пока Маруся судорожно искала новые аргументы, добавила:

— Тебе ведь, если не ошибаюсь, было восемнадцать, когда ты меня родила?..

— Юлька! — взмолилась Маруся. — Не уезжай!

— Мам, ну ты что? Я же не в Австралию уезжаю, а в Европу. Это ближе, чем в Житомир, и лучше, чем в Урюпинск. Люди в Москве живут — не видятся годами, а мы будем чаще! Правда, Франк?

И Юлька, презрев все призывы, мольбы и даже угрозы, укатила в Европу.

Когда Юлька была еще маленькая, а родители живы, они каждое лето снимали половину дачи у одной старушки в Удельной. И как-то раз под потолком на их веранде ласточки начали вить гнездо.

— Нет, нет, нет! — сказала вездесущая старушка. — Они здесь все загадят — не отмоешь.

И сломала постройку.

Но ласточки не улетели — принялись за дело с новыми силами, и Маша уговорила хозяйку не трогать гнездо, обещала следить за чистотой. Но убирать ничего не пришлось: едва на пол падал маленький белый комочек, ласточка брала его клювом и уносила в сад. Это было потрясающе! Птички все поняли! А как еще объяснить эту невероятную чистоплотность?

Когда гнездо было готово, самочка села на яйца, а самец кормил и поддерживал свою половинку. Потом, когда вылупились птенцы, они оба, словно неустанные челноки, сновали туда-сюда с раннего утра до позднего вечера, набивая кормом крохотные ненасытные утробы: четыре распахнутых клювика постоянно торчали из гнезда в нетерпеливом ожидании пищи.

Это было самое чудесное впечатление того лета. И самое трагическое. Потому что однажды, когда они вернулись из леса, отец встретил их на крыльце с опрокинутым лицом. Гнезда с птенцами больше не существовало, только его осколки валялись на полу веранды. Видимо, это были проделки вороны.

Плакали все — и мама, и Маша, и маленькая Юлька. Сердце разрывалось от горя при виде двух осиротевших птичек. Они еще долго не улетали, сидели рядом на бельевой веревке, будто не в силах поверить в свалившуюся на них беду и в эту вынужденную, непонятную и непривычную бездеятельность.

Вот такой же внезапно осиротевшей чувствовала себя сейчас и Маруся. Юлька звонила, писала восторженные письма, но душевная пустота казалась невосполнимой. На работе она еще как-то отвлекалась, но дома впадала в прострацию и ничего не хотела делать — ни готовить, ни стирать, ни убирать.

Однажды, придя с работы, Маруся застала на кухне веселую компанию, видимо, сослуживцев Романа: четыре мужика сидели плечом к плечу, стол был заставлен бутылками, а воздух загустел от табачного дыма.

— О! — шумно обрадовались гости. — Давай, старуха, греби к нашему шалашу!

Маруся вежливо отказалась и скрылась в гостиной.

Она пыталась читать, смотреть телевизор, но разговор на повышенных тонах, мат и гогот не давали отвлечься. Маруся сидела в кресле, уставившись в экран невидящими глазами, и изнемогала от бессильной злости и мучительного стыда перед соседями.

Голодная, она легла спать и долго еще слушала в темноте, как дошедшая до кондиции компания выводит с пьяным надрывом все одну и ту же фразу:

Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля,

Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля,

Стран на свете мно-о-го,

Грузия одна-а!

Утром, разбитая, с больной головой, Маруся с ненавистью посмотрела на спящего Романа: он лежал на спине с открытым ртом, из которого тянулась липкая струйка слюны, и сотрясал воздух заливистым храпом, отравляя его зловонием перегара.

Разгромленная кухня, залитые мочой сиденье унитаза и пол...

Маруся метнулась обратно в спальню, но это бесчувственное тело можно было разве что придушить подушкой. Пришлось отложить разборку на вечер.

И она ушла на работу в полной уверенности, что вечером в доме ее будет ждать хотя бы порядок, ан не тут-то было! Ничего не изменилось, кроме, пожалуй, запаха, который стал еще отвратительнее, напитавшись миазмами набитой окурками пепельницы, прокисших объедков и еще какой-то дряни, настоянной на поте и винных парах.

Маруся распахнула окно и засучила рукава, призывая на голову Романа все казни египетские. Он пришел, когда она домывала на кухне пол. Они наговорили друг другу много обидных слов, и, прерывая затянувшуюся перебранку, Маруся закончила: