Очень женская проза

– Ага, в гости… А купальник зачем? Ты на озеро? Надь, я с тобой хочу, Надь, возьми!

– Отстань!

У Катьки сразу выпятились губы и слезы брызнули, как у рыжего клоуна – фонтанчиками.

– Поной еще у меня! – рявкнула я и хлопнула дверью.

– Надь, – кричала мать вдогонку, – ты правда заночуй лучше у Лариски, не езди поздно-то…

– Хорошо, хорошо…

Выйдя из дома, я обомлела. В конце проулка у машины стоял Сергей и курил. Рядом стоял и курил отец, с видом знатока оглядывая «жигуленок», – стоило отцу принять хоть стопочку, он становился невероятно общительным.

– Па! – издали закричала я и замахала руками. – Па, иди сюда!

Но отец только радостно замахал в ответ. Делать было нечего, я подошла.

– Тебя мама зовет, иди домой.

– Это ваша дочь? – вежливо спросил Сергей.

– Старшая моя, Надежда. Моя надежда! – гордо объявил отец и прижал к себе.

От него действительно пахло спиртным. Сергей, умница, понимающе кивнул.

– Очень приятно. Дядя Сережа.

Я тоже кивнула и, спровадив наконец отца, потрусила на остановку. По дороге меня подобрал Сергей.

– Конспираторша… – Он мягко улыбнулся. – А ведь мы с вашим отцом, наверное, ровесники.

Мне бы никогда не пришло в голову сравнивать Сергея с отцом. Отец – он совсем другой. Он домашний, усталый, он пахнет потом, бензином и «Беломором». От Сергея веяло хорошим одеколоном, в кармане рубашки торчала пачка «Мальборо» – «Veni. Vidi. Vici». И машину он вел по-другому – руки легко лежали на руле. Отец, несмотря на многолетний опыт, за рулем собирался в комок, нервничал, баранку ворочал так, словно сдвигал с места мельничный жернов. Мы помолчали немного.

– А вы расстроены, Надя, – заметил Сергей.

– Дома нехорошо вышло. Обидела сестру. – Я вспомнила Катькины фонтанчики и вздохнула: – Ее и так наказали, а тут еще я…

Он сбавил скорость.

– Если нет настроения, я могу отвезти вас обратно. Решайте.

– Ну вот еще, – встряхнулась я. – В кои веки из дома выбралась. Нет уж, едем на озеро!

Пока добрались, действительно стало смеркаться. Отдыхающие схлынули, осталось только несколько романтически настроенных парочек. Однако Сергей свернул мимо пляжа, по грунтовой дороге, скрытой от берега почти настоящими дикими зарослями. Я взволновалась.

– Надя, – поглядел он укоризненно. – Я был уверен, что вы ничего не боитесь. Не разрушайте образ!

Дорога петляла и вела все дальше от берега.

– Незачем месить грязь на пляже, – объяснил Сергей. – Это, слава Богу, не единственный водоем.

И действительно, еще раз круто свернув вправо, машина с ревом преодолела пригорок и оказалась перед узкой отмелью, поросшей камышом. За ней в темной густой воде потухало солнце.

– Сказка!

Мы сбежали по крутой, едва приметной тропинке. Я разулась. Земля холодила ноги, но вода была теплой.

– Не ходите сюда! – Я подосадовала, что не догадалась надеть купальник дома. Можно было бы ненавязчиво и соблазнительно раздеться у него на глазах, а не прятаться по колючим кустам, путаясь в застежках и завязках.

– Я не предупредил, там глубоко. Вы плавать-то умеете? – кричал Сергей, но я уже плыла, постанывая от удовольствия. Вода, парная сверху, внизу оказалась холодноватой.

– А ближе к середине – холодный ключ. Судорог не боитесь?

Стоя на берегу, он пробовал ногой воду. Даже в наступающих сумерках было видно, какой он смуглый. Ничего себе фигурка.

– Я-то не боюсь. А вы?

– А я боюсь только русалок, но их тут нет. Во всяком случае, не было до нашего появления.

Он шумно нырнул и, фыркая, брызгаясь, стал сильно и резко выгребать в мою сторону.

– Будете умницей, я покажу вам, где растут кувшинки.

Но я уже увидела их.

Мы подплыли к невысокому обрыву, с которого, почти параллельно воде, склонялись деревья, и остановились передохнуть, ухватившись за ветви. Бурый листок, плававший в воде, прилип к моему плечу, Сергей осторожно снял его. Кувшинки уже закрылись на ночь и стали похожи на пузатые шкатулочки.

– Или на фонарики, – добавил Сергей.

Мы все равно нарвали их – какая разница, утром все равно раскроются, если не завянут, конечно. Его мокрые волосы торчали колючками, как у ежа. Мы вылезли, и он расстелил на траве покрывало, подал полотенце.

– Я сорвал его с ветки. Холодно?

– Нет.

– А губы синие.

– И у вас синие…

Он пристально посмотрел и улыбнулся.

– Вытирайтесь. И завернитесь поплотнее – сейчас налетят комары, на вашу-то блистательную наготу.

Комары не медлили. Двух я уже прихлопнула, остальные тянули под ухом песню, похожую на зубную боль. Он принес бутылку теплого лимонада, помидоры, яблоки, я распаковала пакет с бутербродами.

– Почему это после воды так хочется есть?

– Видите ли, Надюша, – он травинкой согнал с моей ноги крылатую тварь, – жил когда-то такой чудак, Анаксимандр. Так вот он считал, что люди жили сначала внутри рыб и только потом вышли на сушу. А рыбы очень прожорливы.

Больше всего в греческой философии мне нравились именно эти рыбы.

– Где вы работаете, Сергей?

– Литератор в пединституте. Учу маленьких глупых девочек. Но, Бог мой, какая нежная у вас шея… Две тоненькие линии, как на старинных парсунках.

– Наверное, рано состарюсь.

Мне было необыкновенно хорошо с ним. Впервые мне не хотелось спорить, острить, что-то из себя строить – я просто сидела и слушала.

– Однако уже темно. Ваши родители будут волноваться.

Я замялась. Говорить, что я надула мать, было неловко.

По дороге мы разговаривали тихо, словно нехотя, беседа вспыхивала и угасала. Я слушала его рассказы о студентках и посмеивалась – получалось сборище маленьких идиоток. Это немного задело меня, и я ничего не сказала ему о своем универе. Пусть считает меня деревенской тетехой с рынка, мне все равно. Я слушала, и у меня было ощущение, что я лежу в тихом и теплом укрытии, в ладонях, наполненных пухом, цветами, теплой водой, в ладонях, убаюкивающих меня, усыпляющих…

– Ты чего? – всполошилась мать. – Ты же хотела у Лариски… – Бимкиного лая она не слышала, ее разбудили мои шаги. – Случилось что?

– Ничего не случилось. Спи.

Я набрала в миску воды, опустила туда кувшинки. Катька спала, обхватив руками подушку. Обычно рядом с ней лежала плюшевая корова, нелепое животное розового цвета, всю ночь глядящее в потолок недоумевающими глазами, – мой подарок. Сейчас корова была изгнана на стул, значит, Катька крепко обиделась. Я минуту постояла над ней, поцеловала в теплую сонную щеку и легла. И в короткое мгновение между жизнью и сном подумала, что любовь не иссушает и не ранит. Любовь – это тишина и тепло, это ладони, полные нежности, которые качают тебя.

С тех пор мы виделись ежедневно. Сергей заезжал за мной, отвозил. Иногда по дороге мы заглядывали в кофейню, где хмурая девушка вытирала для нас столик и приносила кофе с пирожными. Мы проводили там около часа за разговорами – точнее, говорил Сергей, я лишь почтительно слушала. Он рассказывал мне о книгах, о театре, который я ненавидела, но с которым скоро смирилась, – Сергей был театралом. Он говорил о музыке, о стихах, о древних франках и кельтах, об альбигойцах и истории города. Он говорил о вещах, знакомых мне, но собственное его обаяние облекало эти вещи дымкой новизны и таинственности.

При этом он почти ничего не рассказывал о себе. Обрывки его биографии, выловленные из случайных фраз, не складывались в картинку, не хватало чего-то важного. Впрочем, я платила ему тем же.

Сергею явно нравилась эта история о барышне-крестьянке, базарной торговке, девочке с окраины, что я ему наплела. Собственно, я не врала ему – просто тоже чего-то недоговаривала. О том, как страшно и гулко колотится сердце, когда поздно вечером сквозь огни машина летит по бесконечно длинному проспекту, о том, как, повинуясь взмывающей вдруг мелодии, закипают слезы и к горлу подкатывает комок боли и тоски – тоски по несбыточному, по другой жизни, где огни и музыка, цель и смысл, где люди мудры и красивы, где берегут друг друга, где душу лечат любовью и одиночеством и где никогда не будет места для девочки с окраины, базарной торговки.