Пастор (ЛП)

ГЛАВА 17.

— Джордан.

Священник, стоявший на коленях передо мной, не перестал молиться, даже не повернулся ко мне лицом. Вместо этого он продолжил бормотать про себя тем же размеренным голосом и в том же размеренном темпе, а я очень хорошо изучил Джордана, чтобы знать, что это был вежливый способ сказать мне идти к чёрту, пока он занят молитвой.

Я сел на скамью позади него.

Джордан являлся единственным знакомым мне лично пастором, который всё ещё молился по «Литургии часов» (прим.: В Римско-католической церкви общее наименование богослужений, должных совершаться ежедневно в течение дня; также книга, содержащая эти богослужения. Название «Литургия часов» утвердилось в ходе литургической реформы после II Ватиканского собора. До этого времени на протяжении столетий богослужение суточного круга именовалось Officium divinum, отсюда закрепившийся в музыкальной науке термин оффиций), практике, бывшей настолько монашеской, чтобы считаться почти устарелой, что, вероятно, и стало одной из причин, привлёкших его. Как и я, он любил старые вещи, но его увлечение выходило за рамки простых книг и случающейся иногда духовной встречи. Он жил как средневековый монах: всё его время было почти целиком и полностью посвящено молитве и ритуалам. Именно эта мистическая, неземная натура привлекла в его приход так много молодых людей; за последние три года его присутствие превратило эту старую церковь в гетто, которая была так близка к закрытию, когда он принял её, в нечто процветающее и живое.

Джордан закончил молиться и перекрестился, с целенаправленной медлительностью вставая лицом ко мне.

— Отец Белл, — сказал он формально.

Я сдержался, чтобы не закатить глаза. Он всегда был таким: отчуждённым и напряжённым. Даже однажды, когда в семинарии он случайно напился на барбекю и, пока его рвало всю ночь, я должен был нянчиться с ним. Но то, что казалось высокомерием или холодностью, на самом деле было лишь признаком его полного энергии внутреннего мира, неизменной атмосферой святости и вдохновения, которой он жил, атмосферой настолько очевидной для него, что Джордан не понимал, почему другие люди не чувствовали этого наравне с ним

— Отец Брэйди, — произнёс я.

— Полагаю, ты здесь для исповеди?

— Да.

Я встал, и он окинул меня взглядом сверху вниз. Последовала долгая пауза, момент, когда выражение его лица изменилось от смущённого к грустному, а затем стало нечитаемым.

— Не сегодня, — сказал он наконец, а потом развернулся и пошёл в сторону своего офиса.

Я был в растерянности:

— Не сегодня? В смысле никакой исповеди сегодня? Ты занят, или что-то ещё?

— Нет, я не занят, — ответил он, продолжая идти.

Мои брови взлетели вверх. Кому-то отказывали в исповеди в соответствии с церковным законом? Уверен, что нет.

— Эй, подожди, — произнёс я.

Он не остановился. Он даже не удосужился повернуться, чтобы признать, что я сказал что-то или побежал за ним.

Мы вошли в небольшую прихожую с дверями по бокам, и, последовав за ним в кабинет, я понял, что это было намного больше, чем его обычное сдержанное отношение. Отец Джордан Брэйди был расстроен.

Он определённо не был огорчён, когда я приехал.

— Чувак, — сказал я, закрывая за собой дверь его кабинета. — Какого чёрта?

Он сел за стол, ранний дневной свет окрасил его русые волосы в золото. Джордан был симпатичным парнем с тем видом волос и здоровым цветом лица, которые обычно вы могли видеть в рекламе Calvin Klein. Он также был в хорошей форме: мы встретились в первом семестре нашей программы по богословию, а после постоянно сталкивались в местном тренажёрном зале. В конечном итоге мы делили квартиру следующие два года, и я был уверен, что больше всего подхожу под понятие его друга.

Именно по этой причине я отказывался сдаваться.

Он не поднимал глаз, работая на своём ноутбуке:

— Вернись позже, Отец Белл. Не сегодня.

— Церковное право говорит, что ты должен послушать мою исповедь.

— Церковное право ещё не всё.

Это удивило меня. Джордан не был нарушителем. Джордан был в двух шагах от того, чтобы стать жутким убийцей из «Кода да Винчи».

Я сел в кресло напротив его стола и сложил руки на груди:

— Я не уйду, пока ты не объяснишь мне, почему именно не хочешь слушать мою исповедь.

— Я не против, если ты останешься, — сказал он спокойно.

— Джордан.

Он сжал губы, будто споря с самим собой, и когда в итоге взглянул на меня, карие глаза смотрели обеспокоенно и проницательно.

— Как её зовут, Тайлер?

Страх и адреналин пронзили меня. Нас кто-то видел? Кто-то понял, что происходит, и доложил Джордану?

— Джордан, я…

— Не стоит лгать насчёт этого, — ответил он, причём произнесено это было без отвращения, а скорее с напряжённостью, что выбило меня из колеи, подтолкнуло к краю больше, чем когда-либо мог сделать его гнев.

— Так ты дашь мне исповедаться? — потребовал я.

— Нет.

— Почему, блядь, нет?

— Потому что, — медленно сказал Джордан, ставя свои локти на стол и подаваясь вперёд, — ты не готов остановиться. Ты не готов её отпустить, и, пока ты этого не сделаешь, я не смогу отпустить тебе грехи.

Я откинулся на спинку стула. Он был прав. Я не был готов отпустить Поппи. И не хотел останавливаться. Почему я тогда был здесь? Думал ли, что Джордан прочитает какую-то особенную молитву и все мои проблемы решатся? Думал ли, что, приехав сюда, я изменю то, что было в моём сердце?

— Как ты узнал? — взглянув на свои ноги, спросил я, уповая на Бога, что это произошло не потому, что Поппи и меня кто-то видел.

— Господь сказал мне. Когда ты вошёл, — ответил Джордан так просто, словно кто-то рассказывает, где он покупал недавно одежде. — Подобно тому, как Он говорит мне сейчас, что ты не готов положить этому конец. Ты ещё не готов исповедоваться.

— Бог сказал тебе, — повторил я.

— Да, — произнёс он с кивком.

Это звучало странно. Но я ему поверил. Если бы Джордан сообщил мне, что точно знает, сколько может поместиться ангелов на булавочной головке, я бы и тут ему поверил. Он был таким человеком — одной ногой в нашем мире, другой в следующем — и я достаточно сблизился с ним за годы нашей дружбы, чтобы с уверенностью сказать, что он видел и чувствовал то, что остальные не могли.

Гораздо меньше разочаровывало, когда я не был одним из «остальных» в обсуждаемом вопросе.

— Ты нарушил свои обеты, — проговорил он мягко.

— Бог сказал тебе и это тоже? — спросил я, не потрудившись скрыть горечь в своём голосе.

— Нет. Но я могу видеть это в тебе. Ты несёшь равное бремя вины и радости.

Да, вот и подвели итоги.

Я спрятал лицо в руках, переборовший эмоции, но внезапно ошеломлённый всем этим, смущённый своей слабостью перед человеком, который никогда не поддастся ни одному искушению.

— Ты ненавидишь меня? — пробормотал я в свои руки.

— Ты же знаешь, что нет. Как и Господь. И знаешь, я не буду ничего говорить епископу.

— Не будешь?

Он покачал головой:

— Не думаю, что Бог хочет этого прямо сейчас.

По-прежнему потрясённый, поднял голову:

— Так что мне делать?

Во взгляде Джордана было что-то вроде жалости.

— Ты вернёшься, когда будешь готов исповедаться, — высказался он. — А до этого ты должен быть чрезвычайно осторожным.

Осторожным.

Чрезвычайно осторожным.

Я думал об этих словах, когда навещал маму и папу, когда мыл посуду после ужина в их раковине, когда в темноте ехал домой. Когда пробирался через парк, чтобы снова трахнуть Поппи.

Прямо сейчас ничто во мне не было осторожным.

ГЛАВА 18.

Осторожным.

Неделей позже я смотрел на потолок Поппи. Она прижималась ко мне, её голова располагалась на моей руке, её дыхание было медленным и ровным. Я лежал без сна, наблюдая за ней после наших занятий любовью, глядя на то, как мягкие линии её лица расслабились после экстаза, и не чувствуя ничего, кроме бездумной удовлетворённости. Но теперь, когда Поппи спала в течение нескольких часов, довольство переросло в тревожное сомнение.