Танцы. До. Упаду. Истерический любовный роман

Но с каждой минутой Циприан все беспокойнее вертелся и наконец, когда до Августова оставалось шестнадцать километров, остановил машину:

— Мне надо закурить.

— Ты же бросил! — ответила Ядя, приглядываясь к нему с подозрением. Танцора явно что-то мучило. Как не дает покоя несчастный кусочек огурца, застрявший в желудке: и не переваривается, и не извергается с помощью проверенного средства — два пальца в рот.

— Именно потому, что бросил, я и должен закурить. Неужели трудно понять?

Приятный настрой сразу полетел к чертям, поскольку Ядя была так устроена, что, стоило мужчине в ее присутствии повысить голос, она впадала в дикую ярость и тут же шла в атаку.

— Ты мне здесь не фыркай, понял? Не фыркай, потому что если я начну орать, то у тебя эмаль посыплется с твоих красивых зубов. Ну, мужики, ну, гады… Только что-то покажется более-менее удобоваримым, так моментально все испортят! Фыркать он здесь будет! — Она с силой пнула колесо и пошла в кусты, чтобы слить злость.

Циприана затрясло от возмущения. Замечательно! Они еще даже не целовались, а эта штучка уже закатывает ему сцену!

— Женщины — они просто такие, — невозмутимо объяснил Густав и добавил для утешения: — Привыкнешь.

Но Циприан не хотел привыкать, потому что единственное, чего он не переносил, так это истеричек. Не знаешь, чего от них ждать. Вроде бы все прекрасно, хорошо… Ласкаешь такую, стараешься, она стонет и извивается, как сбрызнутая лимоном устрица… Чувствуешь, что она уже на подходе и ты вот-вот будешь вознагражден за труды, а она ни с того ни с сего в слезы, и оргазм сворачивается под самые яйца, а обмякшего «малыша» хоть в узелок завязывай.

Циприану хватало и собственных эмоциональных срывов, а тут еще и эта выкидывает такие фортели, что ой-ой-ой. Кто знает, что ей сейчас взбредет на ум. Не выходит из этих кустов и не выходит… Может, обиделась насмерть и пешком пошла через лес в Варшаву? Еще нападет на нее какой-нибудь грибник-извращенец, не дай бог, убьет… и ему придется усыновлять Готю. О нет!

— Ядяяя… меня здесь лесные нимфы обольщают!

Тишина.

— Ядька, а ну, к черту, возвращайся, а то мне самому сикать хочется, за машиной надо присмотреть!

Тишина.

— Ах ты, моя русалочка… больная бешенством. — Он с нежностью вытащил у нее из волос веточки, когда она, наконец, вылезла из зарослей. — И чего ты так нервничаешь? Ох дорогуша, вот же характер у тебя…

— Дурной, — сказал Готя и, заметив выражение лица матери, быстро добавил в оправдание: — А что! Ты сама всегда так говоришь.

— Вот видишь. — Циприан улыбнулся с грустью. — Чужие люди могут лицемерить, а свой всегда скажет правду.

Ядя засмеялась и, порывшись в сумке, достала пачку легких дамских сигарет «Davidoff», которые обычно носила с собой для курящих приятельниц. Циприан вынул одну, закурил, сморщился и тут же переломил пополам.

— Я должен был раньше сказать… — начал он и смял в руке еще одну сигарету.

— Я пройдусь немного. — Готя, сообразительный ребенок, увидев, что намечается крупный разговор, решительно взял курс на карликовую сосну.

Ядя замерла. Та-ак… значит, настал тот момент, когда мужчина начинает говорить… Ждешь, ждешь этого, а потом выясняется, что лучше бы он и дальше молчал. Потому что на свет могут выплыть подробности, что он:

а) четвертый раз женат и вместе с женой воспитывает троих детей, разница между которыми двадцать лет;

б) серийный убийца, душитель английских садовников, разыскиваемый Интерполом;

в) хотел бы увеличить свой бюст до размеров Памелы Андерсон;

г) монах в бегах.

Прежде чем она успела выбрать наиболее подходящий вариант, Циприан произнес:

— Мы едем ко мне, в мой дом.

— Да? А я и не знала, что у тебя есть вилла где-то здесь, на Сувальщине… Ну да ладно, буржуй гадкий, но это ж не повод, чтобы психовать.

— Мы едем в мой родной дом, туда, где я родился и вырос… — Циприан так сжал пальцы, что косточки хрустнули.

— А… а я думала, ты из Варшавы… — Ядя сразу изменила тон. — То есть, знаешь, я читала, как ты в каком-то интервью рассказывал о своей семье, о дедах-прадедах. Что они сражались в восстании… Ну в том, что еще при русском царе было…

— Я врал. — Циприан вздохнул и посмотрел ей в глаза. — Придумал красивую историю для прессы… Не говорить же, что ты вырос в засранном захолустье, где единственное развлечение — подглядывать за ксёндзом, как тот справляет нужду в сортире. Ты знаешь, что я сделал с первыми заработанными башлями? Послал их родителям, чтобы у них наконец-то в доме был клозет. Все детство у меня мерзла задница зимой. И потом, когда ко мне приходили одноклассники, я постоянно переживал, как бы им не захотелось отлить. Мне было стыдно, понимаешь? Нужна ли прессе такая звезда? Мне пришлось создать себе биографию заново… Фантазировать… Но я вдруг так по всему этому затосковал. Понятия не имею почему. Так же, как понятия не имею, какого черта я тебя туда везу…

Ядя смотрела на него с растущим волнением. И еще она ощутила укол совести, потому что тоже стыдилась своего детства. Как же она была счастлива, когда переехала к тете — лишь бы подальше от вечных жалоб своей матери. У тети она быстро окунулась в самостоятельную жизнь. Так быстро, что не успела попрощаться с мамой… Когда произошла та авария, она была в кино… Бедная, бедная мамочка…

— Ладно, нам надо ехать, — сказал она тихо.

— Подожди, давай еще немного постоим здесь.

На Циприана нахлынули воспоминания. Молоденький парнишка, тайком танцующий на небольшом поле с табаком… Деревенька, откуда он был родом, не почитала артистов, и ему приходилось скрывать свое страстное увлечение. Люди здесь жили совсем по-другому: работали, пили, снова работали… И охотно перемалывали косточки соседям. С каким же презрением они относились к тем, кто иначе мыслил, иначе чувствовал… Беспощадный местечковый ритуал состоял в том, что выбиралась жертва, и этого человека начинали травить. Очень часто к травле присоединялся приходской священник, грозивший с амвона карой небесной. Ничего удивительного, что, когда сосед донес матери Циприана о пагубном увлечении сына «танцульками», она пришла в полное отчаяние. «Ты покроешь позором всю семью, а твоя старшая сестра никогда не найдет себе мужа!» — вот что он услышал тогда. Увещеваниями мать не ограничивалась — каждый день она секла Циприана плеткой, чтобы, упаси боже, он не стал каким-нибудь «педерастиной» или же «гомосеком». Откуда только такие слова слышала?.. Тем не менее, она любила своего непутевого сына и готова была с кулаками сражаться за его доброе имя.

Получив аттестат зрелости, Циприан взял кое-что из одежды и уехал в «растленную Варшаву», чтобы «кинуться прямо в объятия сатаны». Через несколько лет он уже мог регулярно высылать родителям деньги. Но он больше никогда не ездил в свою деревню, даже на похороны отца не приезжал. А мать, когда смотрела с соседками его выступления по телевизору, плакала от гордости. Но на всякий случай осеняла себя крестным знамением.

Циприан не мог сказать, доволен ли он своей судьбой. Нередко в бессонные, полные страхов ночи он размышлял: может, отец все-таки был прав, когда предостерегал его от распутной жизни? Он не раз писал Циприану, что было бы лучше найти себе честную, богоугодную работу, например на рыбозаводе… И как можно скорее жениться. Потому что мужик без бабы — сам все равно, что баба.

Все чаще Циприану казалось, что он закончит жизнь в нищете, без права на пенсию, с артритом и необратимыми изменениями в суставах. Вот почему новая волна популярности была для него большим, чем только возвращением к жизни. Это было бегство от семейного проклятия, он так понимал.

— О, Ииисусеее! О, Ииисусеее! Влодарчиковааа… Ох ты, боже!!!

Пожилая женщина с полной сумкой покупок, с проворством, какого никто не мог от нее ожидать, опередив красную «мазду», припустила в сторону дома, стоявшего в конце узкой улицы.

Циприан медленно ехал за ней, стараясь объезжать лужи, чтобы не обрызгать соседку.