Непутевая

Она пожала плечами.

— Осмелюсь предположить, они просто мечтали о зяте и внуках. У меня был друг — со степенью по химии, — и его отправляли воевать за океан. Он хотел жениться на мне и зачать ребенка, но я как раз готовилась к поступлению в Колумбийский университет и отказала ему. В то время это было верхом бессердечия. Особенно в глазах моих родителей. Его убили. В Бельгии. Но это к делу не относится.

Я недоуменно уставилась на нее: если то, что ее любимого убили в Бельгии к делу не относится, то что же тогда относится?

— Все родители считают своих отпрысков продолжением самих себя. Если дети выбирают иной путь, они отвергают их и не могут простить такого оскорбления. Но что делать этим детям? — Она печально улыбнулась. — Что делать? Мы все в ловушке.

Я пила чай и радовалась тому, что обнаружила новые, совершенно неожиданные черты у своей наставницы.

— Но если ваши родители были бедны, откуда этот фарфор? И остальное?

— От родственников матери. Остатки былой роскоши. Мать очень любила все эти вещи. Отец не отличал уотерфордский хрусталь от уэлльского стекла с виноградными гроздьями. И не хотел отличать. Помню, он вечно сидел на кухне в своей грязной тенниске и дразнил мать, поднимая огромными ручищами один из бокалов и притворяясь, что хочет его разбить. Мать плакала, умоляла его поставить бокал на место, называла невеждой, болваном и как-то еще, чтобы побольней обидеть. Он и сам понимал, что мать вышла замуж за человека, занимавшего более низкое положение в обществе. Он ставил бокал на место, потом вскакивал и бил ее по лицу. Она проклинала его, а он кричал: «Вспомни, Мод, как тебя трахали твои прекрасные дружки! И ни один не женился! Вспомни!» А она шипела: «Ребенок, Раймонд! Здесь ребенок!» Я в таких случаях старалась спрятаться где-нибудь за креслом. Она била его кулаками по мощной груди, а он — красный, с налитыми кровью глазами — хлестал ее по щекам. И оба плакали. Потом он тащил ее в спальню, запирал дверь, и через несколько часов они выходили: она — величавая и чопорная, а он — ласковый и покорный.

Я зачарованно смотрела на мисс Хед. Во время этого психологического стриптиза ее оклахомский акцент стал так же заметен, как мой теннессийский.

— Но я добилась своего, — весело закончила мисс Хед. — Сбежала от этого кошмара. И ты тоже можешь добиться. Просто нужно правильно распределить свои силы, так сказать.

Неожиданно все встало на свои места: мисс Хед просто отождествляла меня с собой. Я была дочерью, которой у нее никогда не было. Она хотела вылепить меня по своему образу и подобию — как когда-то ее родители. Я не могла понять, льстит мне это или чем-то угрожает. Я не знала, хочу ли преподавать и девять лет работать над одной книгой. Но с ее стороны было очень мило предполагать у меня такое желание.

— Но между нами есть разница, — твердо сказала я. — Вы очень хотели учиться, а я — нет. Меня затащил сюда отец. Правда, теперь мне здесь нравится. — О другом отличии я не сказала: майор был до неприличия богат, и в один прекрасный день я тоже стану богата. Если, конечно, переживу его. Кроме того, я не жила во времена Депрессии, чтобы бежать из дома. Мои родители не были такими откровенными мазохистами, как ее.

— Иногда самые страстные последователи выходят из новообращенных, — очень тихо проговорила она, не поднимая глаз от своей чашки, словно читала там мое будущее.

Я целиком окунулась в учебу. Вставала в семь утра и завтракала — вареные яйца, кофе и апельсиновый сок — в полупустом кафетерии. Потом все утро занималась, сбегав только в тот же кафетерий на ланч. И снова — до вечера — занятия в библиотеке. Два дня в неделю — в лабораториях химии и физиологии. После ужина я возвращалась в свою комнату и снова занималась до полуночи. По выходным позволяла себе спать до девяти, зато потом занималась допоздна, сделав только один перерыв на обед. Я жила как монахиня.

Единственным развлечением были поездки с мисс Хед по Бостону. От них — таких интересных и поучительных — я не могла отказаться.

Однажды мы поехали в музей изящных искусств. Одинаковые в своих зеленых приталенных жакетах и шерстяных юбках, мы стояли рядом в гулком мраморном зале, рассматривая картины.

— Зачем столько изображений одного и того же стога сена? — возмутилась я.

Мисс Хед посмотрела на меня с осуждением.

— Нельзя говорить об этом как о стоге сена. Вникните в смысл, мисс Бэбкок, в глубину игры света и теней.

Я глубокомысленно кивнула и уставилась на картины, но, как ни крутила головой и ни щурилась, ничего, кроме стога сена, не обнаружила.

— Может быть, перекусим? — спросила мисс Хед.

— Конечно! Я видела в квартале отсюда закусочную — «Приют кастрированного быка» или что-то в этом роде.

— Действительно… «Приют кастрированного быка»… — она осуждающе хмыкнула.

— Не нравится? А где же едят в Бостоне голодные люди?

Мисс Хед улыбнулась и повела меня в маленький ресторан за решетчатой дверью.

— Добрый вечер, Деметриус, — поздоровалась она с тучным официантом, подавшим нам меню. Я пробежала список глазами в поисках гамбургеров и хотдогов.

— Можно, я сама сделаю заказ? — спросила мисс Хед. Я оцепенело кивнула.

Принесли цыпленка с горохом, баклажаны и пресный хлеб. Я без энтузиазма ковыряла подпрыгивающий в тарелке горох, запивая крепленым вином с запахом креозота, которым когда-то Клем смолил доски.

— Вкусно?

— Да. — Наверное, это было действительно вкусно, но если душа настроена на мясо по-французски, баклажаны не кажутся вершиной кулинарного искусства. По-моему, мисс Хед привела меня сюда не потому, что обожала горох или лакричный ликер, а в воспитательных целях.

В другой раз мы слушали в исполнении Бостонского симфонического оркестра Вторую симфонию Бетховена. Я сидела в зале рядом со своим единственным в Уорсли другом — хотя она упорно называла меня «мисс Бэбкок» — и вместе со всеми аплодировала дирижеру. Правда, мне было не совсем понятно, за что. По-моему, он еще не заслужил аплодисментов.

— Сосредоточтесь, мисс Бэбкок, — прошептала мисс Хед. — Обратите внимание на то, как Бетховен в обыкновенной сонате умело развивает тему.

Я навострила уши, как домохозяйка, прислушивающаяся, не проник ли к ней в дом грабитель. Я не была уверена, что пойму Бетховена, — впрочем, я не поняла бы его, даже если бы мне разъяснили все подробнее. Стоп! Кажется, я уловила мелодию. Или нет? Да, это точно та же, что звучала вначале. Я растерянно посмотрела на мисс Хед: она безмятежно кивала в такт, запросто ориентируясь в любой мелодии.

Быстрая часть закончилась. Я с облегчением вздохнула, но тут мисс Хед наклонилась ко мне: «Внимание, мисс Бэбкок! Обратите внимание, как Бетховен использует сложный ритм, чтобы достичь иллюзии покоя».

Я снова сосредоточилась и только начала что-то улавливать, как быстрое скерцо заставило меня подскочить. Я наклонилась к мисс Хед: «Так и хочется потанцевать, правда?»

Она посмотрела на меня так, словно я сморозила несусветную глупость.

К концу вечера я вспотела от напряжения.

— Ну спасибо, мисс Хед. Было очень приятно! — сказала я, когда мы возвращались в ее «опель-седане» домой.

— Приятно? — удивилась она, не отрывая глаз от дороги.

— Ну интересно. Или возвышенно? — я еще не совсем освоилась с принятой в таких случаях терминологией. — Мне особенно понравилась сладкозвучная вторая часть, — соврала я, надеясь доставить ей удовольствие.

Она пригласила меня к себе, угостила чаем и сыграла несколько вариаций, подробно объясняя каждую тему. Когда она подняла от виолончели глаза, то увидела, что я крепко сплю в уголке уютного диванчика.

На следующий день она вызвала меня объяснить, какими способами добивался Декарт стройности системы своих доказательств. Я, как попугай, повторила все, что она говорила мне накануне вечером о достоинствах симфонических тем — их чистоте, наивности и способах адоптации к новым мыслям. Она удовлетворенно кивнула и похвалила. Меня охватило беспокойство: адаптируясь к новым условиям, принятым в Уорсли, не предаю ли я Халлспорт?