По обе стороны любви

Она огляделась не веря собственным глазам.

— Руки. Убери, — пробормотала она в сторону Куценко машинально. А в сторону Алены Карповой: — А ты отойди от него. Одевайтесь!

Удивительно, но на этот раз они услышали. И не прошло и минуты, как перестали махать кулаками и визжать. И, все еще красные и тяжело дышащие, натянули куртки и без всяких дополнительных окриков двинулись к толпе «своих» у прозрачных дверей.

По-видимому, волшебная сила искусства преобразила даже седьмой «Б». Присмиревшие под впечатлением спектакля задиры, кокетки и всяческие нервомоты послушно ожидали классного руководителя, готовые практически без сопротивления построиться парами и двинуться в сторону троллейбусной остановки.

Хотя, понятно, без мелких конфликтов не обошлось.

— Вероника Захаровна, а Беспечный жвачкой плюется!

— Че-го-о-о?! Да сама ты…

— Опять! Видите? Видите?!

— Вероника Захаровна, за мной папа приехал! Во-он, красная десятка! Вероника Захаровна, а можно Оле со мной? И еще Пономаревой? Нам по дороге! Я на Каляева живу, а они на Трудовой славы!

Но к изумлению класса, Вероника Захаровна совершила головой неопределенное движение — не то кивнула утвердительно, не то качнула отрицательно — и, даже не посмотрев ни на кого, без единого слова ОДНА вышла в стеклянные двери!

От неожиданности седьмой «Б» в полном составе испуганно потянулся следом.

…Кажется, согласно школьному фразеологическому словарю, это называлось — «не находить себе места».

Кресло в большой комнате окончательно состарилось и расшаталось. Зеленая обивка протерлась кое-где до глубинного черного слоя. И стоило только забраться на сиденье по привычке с ногами, как через пять минут начинала болеть спина.

Кухня явно похолодела и неприветливо насупилась. Иногда Вероника разглядывала ее с искренним недоумением: неужто она сама столько лет накрывала на этот стол с обшарпанными ножками, заклеивала с изнанки скотчем клеенку некогда веселой изжелта-красной расцветки? И эти перевернутые пустые баллоны всегда так и стояли на подвесной полке, а рядом висела на стене лакированная декоративная тарелка-подсолнух — плод недолгого увлечения Николая росписью по дереву? Лак местами облез с краев, и лишенное защиты дерево постепенно темнело, обретая сходство с траурной каймой. Но убрать рукотворное изделие с глаз долой у Вероники, как обычно, не хватало решимости, и она отводила взгляд от тарелки и брела в детскую.

Здесь на душе становилось полегче. В этом маленьком государстве жили милые, такие понятные и близкие сердцу вещицы: по углам приютилось с полдюжины кукол Барби китайского происхождения, всех возможных мастей и степеней износа, включая глубокую инвалидность; под тахтой прилегли синие Маришкины и красные Туськины колготки; стол и пол вокруг него усыпали пластмассовые бусины и звездочки из набора «Маленькая рукодельница», причем часть звездопада пришлась и на Маришкин рюкзак; рыжий пластилиновый медведь на подоконнике соседствовал с тюбиком малиновой помады, невесть откуда взявшимся, поскольку никогда в жизни Вероника не решилась бы нанести на губы этакий кислотный оттенок; в довершение картины пара сушек по-свойски расположилась в цветочном горшке среди кактусов.

Но увы! Чем дольше всматривалась Вероника в каждый предмет, тем ощутимее начинал действовать ей на нервы даже этот умилительно немудрящий интерьер. Ибо по-настоящему все здесь, если присмотреться, требовалось перебрать, разложить, переставить, помыть, полить, выбросить, сложить стопочкой, зашить и отдать соседским детям; попутно же следовало отругать, объяснить, наказать, потребовать твердых обещаний, пригрозить, пообещать, а заодно и показать личный пример… Словом, начать-таки новую жизнь, когда и на старую-то сил едва хватало.

По ночам Вероника снова стала просыпаться. Сердце стучало, не хватало воздуха, и она плелась в кухню за валерьянкой, после чего, в ожидании ее действия, садилась у открытой форточки.

Теперь ее мучили не страхи и не чувство вины, а нетерпение.

Теперь ей хотелось сейчас же, сию минуту перенестись ТУДА — ну хотя бы на перекресток возле театра!

О, как упоенно следила бы она за игрой теней на его стенах! Она дожидалась бы рассвета, когда вдруг бесшумно погаснут фонари, а вскоре откроется незаметная боковая дверь, пропуская первую человеческую фигурку — и тайная, но поистине волшебная жизнь закипит в его недрах! И неужто настанет наконец то мгновение, когда она войдет в ту же дверцу — не как чужая и посторонняя, но как человек, причастный к искусству?! Неужто ей позволено будет присутствовать при таинстве таинств — РЕПЕТИЦИИ?! Она уже сейчас, заранее приходила в восторг от каждого движения актеров, от каждой режиссерской реплики; отныне все эти люди до последнего рабочего сцены были близки ей, как кровные родственники, и театр, их общий дом, гостеприимно распахивал перед ними все свои скрытые от посторонних глаз уголки.

Да как же умудрилась она провести полжизни бог знает где и даже не догадаться об этом?!

Мысли эти захватывали воображение, пьянили и вконец обессиливали Веронику. Как отуманенная, брела она обратно в постель и забывалась коротким сном. Как во сне, полубессознательно двигалась утром по дому, механически исполняя необходимые дела, и машинально отправлялась на работу.

Она не помнила, кто именно отвечал, на каком уроке и какие получал оценки; глаза бесчувственно скользили по строчкам сочинений, автоматически выхватывая ошибки. Лица учеников маячили перед ней, неотличимые друг от друга, и лишь развеселая физиономия Беспечного выделялась на общем фоне, будя какое-то воспоминание — впрочем, неопределимо туманное.

Кажется, в учительской собиралось какое-то совещание; кажется, что-то важное говорили завуч и директор, и она, как и другие, что-то отвечала им и писала какие-то отчеты… или заполняла какие-то ведомости… но все это исчезало из памяти в следующую же минуту, будто стертое резинкой.

Сознание ее пробуждалось и работало с полной отдачей лишь два мгновения в сутки: когда по дороге на работу и с работы она проезжала на троллейбусе мимо Него — мимо ТЕАТРА! Сердце замирало на миг, а потом начинало отчаянно стучать, и хотелось спрыгнуть со ступенек троллейбуса и, вбежав в заветную дверь, безо всяких формальностей остаться там навсегда!

Вот именно! Остаться там НАВЕЧНО!

…Однако она и сама понимала: почему-то это никак невозможно.

Мешали, в частности, дурацкие приличия.

Почему-то требовалось обязательно дожидаться назначенного дня, изводиться сомнениями: не привиделась ли ей эта встреча, не ПРИСЛЫШАЛСЯ ли разговор с небожителем? (Пугало, между прочим, то, что она совершенно не помнила некоторых подробностей: например, цвет рубашки режиссера… Или он был в свитере?)

Отдельную тему для мучений составляла мысль: что за сцены он выберет для РАЗЫГРЫВАНИЯ? Некоторые реплики героев — теперь-то ясно как день! но поезд-то ушел! — корявы, недодуманы; а ведь стоило добавить два-три слова — и картина была бы совершенно другая!

Другая область самоистязания называлась: «А вдруг он ПЕРЕДУМАЕТ?!»

Вдруг просто-напросто перечитает и ужаснется, увидев все промахи!

А вдруг уже увидел?!

Не говоря уже о самом страшном…

Посягнуть на имя ВЕЛИКОГО ИТАЛЬЯНЦА!

Вдруг уже рассказывает кому-нибудь, усмехаясь: «У самой-то речь — ну что вы хотите? — училка! А туда же — Данте… Флоренция Дученто… Все-таки могла бы сообразить: что позволено Юпитеру… хотя какая в школе, сами понимаете, латынь!»

При этих мыслях внутри все холодело.

Да нет же, такого просто не может быть! Он сам сказал ей про прыжки на три метра… И лицо у него было такое озорное и приятная улыбка… Никто ведь его не заставлял! Да нет, он же сам, русским языком сказал: «в конце ноября»!

— Так уже девятнадцатое число! — сообщил Николай. — Давно пора позвонить!

Глава 26

— У Святославвладимирыча совещание! — недовольно, как показалось ей, буркнули с другого конца телефонного провода.