Бумажный лебедь (ЛП)

Я прижалась щекой к ладони Дамиана и позволила себе представить, лишь на минуту, что мы снова дети.

— Мне так сильно тебя не хватало, — произнесла я в его прижатый к ладони большой палец. — Я писала тебе и МаМаЛу каждый день. Я не понимала, почему ты никогда не отвечал. Мое сердце треснуло от боли в нескольких местах. Я не видела, как ты бежал вслед за автомобилем в тот день, когда мы покинули Каса Палома. Я не знала, в каком аду ты побывал. Мне жаль, Эстебандидо, — я поцеловала его в центр ладони. — Так жаль, — мои слезы капали на его руку.

Когда я проснулась несколькими часами позже, глаза Дамиана были открыты, его рука все также подпирала мое лицо.

— Это правда? — спросил он. — То, что ты говорила?

Дамиан говорил нежно. Я никогда не слышала, чтобы он использовал со мной этот тон. Его голос. Господи, его голос. Я пыталась ответить, но он так на меня смотрел, что я не могла найти слов. Он смотрел на меня. Скай. Не дочь Уоррена Седжвика. Не средство для достижения цели. Впервые Дамиан видел меня.

Я позволяю ему смотреть на меня, потому что знаю, ему это необходимо, точно так же, как мне необходим он. Я позволяю ему увидеть девочку, которая поклонялась ему, девочку, которая тайно приносила ему землянику в покрытом пятнами подоле платья, девочку, которая так сильно хотела произвести на него впечатление, что просила отпустить ее велосипед, хотя еще не была готова покатиться самостоятельно.

— Почему ты так заботишься обо мне? Почему так мила со мной? — спросил он.

— Почему ты оттолкнул меня на корабле? Почему защитил от Рафаэля?

Я протянула руку, чтобы прикоснуться к его ране, но он вздрогнул и отвел мою руку в сторону. Он опустил взгляд на мой перевязанный палец, и на лице его отпечаталась такая мука, что мне захотелось его обнять. Но прямо на моих глазах Дамиан пришел в себя. Он отключился, взгляд стал пустым, как протертая начисто доска. Он отвернулся от меня — и я так и осталась таращиться ему в спину.

Потихоньку все стало на свои места. Когда боли становится слишком много, Дамиан закрывается. Он все блокировал. Это был механизм психологической адаптации. Я могла только представить себе, чему он был свидетелем на протяжении всех тех лет с Эль-Чарро. Он научился отключать свои эмоции. Я помнила, когда он отрезал мой палец. Он продолжил нарезать картофельный салат так, как если бы он калечил людей каждый день. Вот он поправил свою подушку. Я знала, что спать на том боку, должно быть, очень больно, ведь швы были еще свежи. Поэтому я перевернулась на другую сторону и уставилась на стену. Несколько минут спустя, он перекатился обратно. Я почувствовала, как он уставился на мою спину. Вскоре я встану и дам ему еще одну дозу таблеток, но в настоящий момент я довольствовалась тем, что уже не была невидимкой — из-за вырвавшегося признания, несмотря на то, что я знала, он отведет взгляд в тот же момент, как я поверну к нему лицо. И к тому же, внутри меня все еще жило это чувство страха. Не считая этого момента, я не боялась за Дамиана. Я боялась его.

Всю мою жизнь люди заботились обо мне. Каждой моей прихоти старались угодить, каждая просьба была выполнена. Я стояла в кухне, уставившись на полки, и поняла, насколько не подготовлена, чтобы заботиться о ком-то. Я могла бы сделать кофе и тост, или тарелку овсяной каши, но теперь я смотрела на специи и банки консервов, которые, без сомнения, можно было бы смешать и приготовить что-нибудь вкусное, но я понятия не имела, как это сделать. Я вытащила банку томатного супа. Больным людям полезен суп. И крекеры. Я схватила пакет. Я выглянула в окно, пока суп нагревался на плите. Контраст лазурной воды и незаконченной стены из известняка выглядел как иллюстрация из журналов про путешествия. Тропический бриз пронесся по кухне. Помещение было декорировано в мягких естественных тонах, как марципан и тыквенное масло. Я не могла представить себе Дамиана, выбирающего эту цветовую гамму. С другой стороны, это было идеальным убежищем от холодного, жестокого мира, в котором он жил. Здесь было тепло, солнечно и светло. Дамиан настороженно наблюдал за мной, когда я вошла в комнату с его ланчем на подносе. Очевидно, он не любил полагаться на кого-либо, но я знала, он просто использовал свою угрюмость, скрывая уязвимость. Он ненавидел быть слабым и нуждаться в заботе. Он ненавидел чувство вины, пришедшее вместе с моей заботой. Но это было именно тем, в чем он нуждался. Ему нужно знать, что он достоин заботы, что я не собиралась оставлять его, как, по его мнению, я поступила много лет тому назад, что, несмотря на все то, что случилось, я все еще рядом с ним. Я не знала, как надолго, потому что — да, Господи, просто потому, что даже уговорить его поесть мне казалось сейчас нереально сложной задачей. Я поставила поднос на кровать и перевернула ложку ручкой в его сторону. Он просто уставился на поднос. Я знала, он думал о времени, когда он делал то же самое для меня на корабле, принося мне еду, но обстоятельства были несколько другими. Я знала, что он думал об этом, беря в руки ту же самую ложку. Он поковырялся в тарелке и отложил ложку. Его горло сжалось, он боролся с тем, что мучило его.

Меня осенило. Никто не заботился о Дамиане со времени МаМаЛу, ни когда он болел, ни когда был ранен. Мир отказал ему в доброте, и он не знал, что с этим делать теперь или как реагировать. Он своими руками убил наркобарона, а тарелка супа сломала его. Он хотел, чтоб я ненавидела его за то, что он сделал. Это было бы понятнее для него. Но не это, не доброта там, где он ожидал неприязни. Это перевернуло весь его мир верх тормашками.

Я хотела положить свою руку на его сжатые кулаки и сказать, что все в порядке, но я встала и ушла. Я знала, что он ни за что не будет есть, если я буду наблюдать. Спустя несколько часов, когда я вернулась в его комнату, он спал. Он принял таблетки, но еду оставил нетронутой.

Рафаэль был прав.

Он был упертый, как осел.

Я открывала еще много банок с супом. Еще много подносов оставались нетронуты. Я уже была готова привязать его и насильно кормить, когда нашла баночку жареного арахиса. Когда Дамиан открыл глаза после полуденного сна, я сидела на стуле и наблюдала за ним.

— Наконец-то, — произнесла я, забрасывая горсть арахиса в свой рот. Хрусь, хрусь, хрусь.

Он проследил взглядом от меня к кулечку с арахисом, который я сделала из обложки журнала, но ничего не сказал.

Я продолжила жевать. Хрусь, хрусь, хрусь.

Он, должно быть, был голоден. Умирал от голода. Просто он был чертовски горд, чтобы позволить мне сделать что-либо для него.

— Я думал, у тебя аллергия на арахис, — сказал он.

— Тебе прекрасно известно, что нет.

На долю секунды тень улыбки промелькнула на его губах. В ней были воспоминания — воспоминания, пробившие брешь в его защите — о том, как я прячу контейнер с шоколадным мороженым и арахисовым маслом под свою кровать, чтобы поделиться лакомством с ним. Ничего не осталось, когда он влез через окно тем вечером. Я съела все и очень старалась не показать, что мне плохо. Не вышло — и Эстебан помог мне убрать улики.

— Ты знал, — сказала я, понимая, почему он и глазом не моргнул, когда я говорила ему об аллергии на арахис. Я помнила, как он увлажнял свои ноги. — Ты осел.

Он рассмеялся, поймав арахис, который я бросила в него.

Дамиан чертов Кабальеро смеялся. И это была самое прекрасное, что я когда-либо видела. Я прикинулась, что для меня это не имело значения, как и то, что у меня перехватило дыхание и горло в волнении сжалось, когда я вывалила остальной арахис ему на колени и ушла.

Мне нужно побыть одной, иначе я бы обняла его в этот момент, в момент, когда маска на его лице дала трещину. Ему нужно было побыть одному, так он мог бы поесть тот арахис, не чувствуя, что я что-либо приготовила специально для него. Дамиан пересилил себя. Он закончил выкидоны с едой. Когда мы истощили запасы супа, я перешла к фасолевой подливе и банкам с чили, персиками и грушами. Я наткнулась на золотую жилу, когда открыла морозилку и нашла замороженные обеды, которые могла разморозить в микроволновой печи. Я поступила как настоящий гурман, добавив щепотку паприки к макаронам с сыром и веточку оттаявшего брокколи (которую Дамиан оставил на тарелке, неблагодарная скотина). Иногда, когда он спал, я включала радио. Здесь не было никакого кабельного телевидения, таким образом, я была вынуждена довольствоваться «скрипящими» новостями из радиоприемника. Они повторяли мое имя и описание внешности, а также словесный портрет и имя Дамиана. Его считали вооруженным и опасным. Я слышала краткое заявление своего отца, обращенное к Дамиану.