Замок из песка

— Ничего удивительного! Во-первых, она прыгнуть как следует боится, но это, сам же знаешь, пройдет. А во-вторых, сколько у нас с ней разница в росте? Сантиметров десять, наверное? Не меньше?

И в самом деле, миниатюрная Серебровская едва-едва дотягивала до полутора метров, я же была все метр шестьдесят, что по общечеловеческим меркам считалось малорослостью, а вот по балетным — отнюдь нет.

— Маленькая ты моя кнопка! — легко рассмеялся Алексей и ласково погладил Настю по голове. А мое сердце зашлось от пронзительной, тоскливой зависти.

Вечером Серебровская посоветовала мне сходить на репетицию «Конька-Горбунка». Иволгин, вместо заболевшего Вершинина, должен был танцевать с довольно длинненькой Людмилой Ушаковой.

— Посмотришь, как работают они в паре. Может, что-нибудь для себя заметишь, — говорила она, натягивая узкие кожаные перчаточки. — Ты, главное, не волнуйся. Такого партнера, как Леха, еще поискать! Это солистов у нас пруд пруди…

— Ох, ох, ох! — Иволгин смешно закатил глаза к потолку. — Перехвалишь ты меня, Настенька! Воз-гор-дюсь, воз-гор-жусь и тоже в солисты подамся…

В их беспечной трепотне я явно была лишней. И пока могла только мечтать о том, что наступит момент, когда уже мне, а не Серебровской он весело скажет: «Перехвалишь меня, Настенька!» — и вот так же нежно и привычно погладит меня по голове…

Слишком долгие и тщательные сборы до добра не довели. К началу репетиции я опоздала, но зато явилась во всей своей красе: в узкой трикотажной юбке с разрезом на боку и свободном кашемировом джемпере цвета кофе с молоком. Волосы мои, на концах завитые в крупные локоны, свободно лежали на плечах.

Сцена освещалась малым светом, в зале было темно. Работали с концертмейстером. А из партера то и дело доносился раздраженный голос главного балетмейстера:

— Алексей, вас, конечно, в основной состав спектакля вводить никто не собирается, но нельзя же совсем расслабляться! Работайте, работайте! Неизвестно, когда еще Вершинин с больничного выйдет.

Я стояла у первой кулисы и смотрела на сцену, по которой мой любимый Лешенька нес над головой, на выпрямленных напряженных руках длинную, словно удав, Ушакову. Мой рост, по сравнению с ее, казался просто карликовым. И все же она хорошо собиралась и железно держала все мышцы, так чтобы ему было полегче.

Мне вдруг впервые подумалось, что сложением Иволгин совсем не напоминает атлетических танцовщиков, которых обычно изображают на открытках и с которых отливают фарфоровые фигурки для музыкальных шкатулок. Стройный и худощавый, он казался гибким, как тростинка. Но под черным трико тренировочного костюма упруго бугрились стальные мускулы, а в каждом жесте чувствовалась сила готовой вот-вот развернуться пружины.

Но свою вариацию Леша оттанцевал не так чтобы очень, а забежав за кулисы, вдруг сморщился, согнулся почти пополам и с силой прижал обе руки к левой стороне груди.

— Вам плохо? — тревожно спросила я, трогая его за плечо. — Сердце, да? Может, врача позвать?

— Да нет, все нормально, — выдохнул он, прикрыв на секунду глаза. И снова выбежал на сцену.

Девочка из кордебалета, стоящая неподалеку, проводила его меланхоличным, ничего не выражающим взглядом.

— Пить надо меньше, — заметила она, когда я посмотрела на нее, ища успокоения и поддержки. — Нажрался поди вчера опять, вот теперь и загибается…

— Он что, выпивает?

— Все выпивают. — Девочка стянула с ног полосатые гетры и, свернув в клубочек, закатила их под железную тумбу. — Только надо меру знать и голову иметь. Возраст-то уже не пионерский, и дыхалка не та, и сердце, конечно, посажено… Ну, хочется, наверное, человеку на пенсию. Раз хочется, пожалуйста! И без него есть кому танцевать.

Может, во всем был виноват синеватый свет софитов, а может, Иволгин и в самом деле выглядел немного бледным. Но прыжки с заносками выполнял технично и с вращений больше не срывался, не докрутив по полтора-два оборота. Я смотрела на его темные, отливающие сталью волосы, на его полуоткрытые губы, на напряженно сведенные брови и думала о том, что ему и в самом деле уже тридцать четыре. А значит, до официальной балетной пенсии осталось совсем немного. И что танцевать нам вместе всего лишь год или два. А потом?..

Репетиция закончилась примерно через час. Можно было спокойно ехать домой. Но я все же решилась и подошла к Алексею. Он посмотрел на меня беззлобно, но с оттенком легкого недоумения:

— Что-нибудь нужно, Настя?

— Нет, — я машинально поправила ворот своего роскошного кашемирового джемпера, — просто хотела сказать, что посмотрела на вас с Ушаковой и вроде бы что-то поняла. К следующей репетиции постараюсь…

— Ох, до чего же все у тебя серьезно! Прямо как в первом классе! Не переживай, все получится…

Посчитав разговор законченным, он повернулся, чтобы уйти. И тогда я, совсем как «театральный придурок» Славик четыре года назад, спросила:

— А вам в какую сторону? — И тут же, заторопившись, добавила: — Мне сейчас на пятый автобус. Может быть, нам по дороге?

Честно говоря, в моих словах имелся совершенно четкий расчет. Мне действительно нужно было на пятый автобус, но и Алексей мог с одной пересадкой доехать до своего дома только на нем. Другой транспорт в ту сторону просто не ходил.

Затаив дыхание, я подняла на него полные надежды глаза.

— Вообще-то по дороге, — Иволгин улыбнулся, — но я, к сожалению, до Лесной хожу пешком. Так что всего доброго, Настя…

А ночью мне долго снились его короткая темная дубленка и лохматая шапка, прощальный быстрый взмах руки и чуть близорукий прищур карих глаз. И мое бедное тело — впервые после расставания с Сашей — отчаянно просило мужчину. Но не абы какого, а единственного Мужчину в мире. Моего хорошего, любимого Лешеньку.

Великие балерины обычно охотно и подробно вспоминают в мемуарах свой первый выход на сцену. Наверное, мне не суждено стать великой, потому что впечатления от дебютной «Жизели» до сих пор хранятся в моей голове в виде яркого и сумбурного калейдоскопа.

Вспоминается высокое зеркало в уборной и отраженные в нем незнакомые, испуганные глаза. Не мои глаза, нет! Потому что чужими кажутся и эти широкие черные полосы «подводки», тянущиеся до самых висков, и эти накладные, неестественные ресницы, и румянец, болезненно-яркий, словно у чахоточной. Фарфоровая кожа под слоем театральной пудры, волосы, заплетенные в тугие косички и сколотые на затылке.

В дальнем полутемном углу стоит тетя Надя из костюмерного цеха с нарядом Жизели, перекинутым через руку. Скоро она закрепит на моей спине голубой лиф, расправит складки воздушной юбки, одернет фартук и, наверное, скажет: «Ни пуха!» А пока парикмахерша заканчивает поправлять ленты в косичках и успокаивающе, как профессиональный психотерапевт, приговаривает:

— Ничего не бойся, все будет хорошо. Только не забудь про меня перед сценой сумасшествия. Ленты распустим, волосы шпилечкой сколем. Мотнешь один раз головкой, они и рассыплются… Нет, вы только посмотрите, Надежда Петровна, не Жизелька у нас, а чудо! А косы-то, прямо в три пальца толщиной! Такие волосы и распускать приятно. Не то что у некоторых! Разлохматит иная свои патлы, а там два пера в три ряда, будто она уже в первом акте полгода в могиле пролежала и вся пооблезла…

Потом стук моих пуантов о мраморный пол коридора. Еще одно зеркало, и еще одно… Господи, как же их много! И во всех отражаюсь я — испуганная, беспомощная, одинокая… Настя Серебровская в роскошном, оливкового цвета кардигане, похлопывающая меня по плечу и говорящая:

— Все хорошо, все нормально. Ничего не бойся!

От нее пахнет яблоками и «Паломой Пикассо»…

И снова: «Все хорошо, все будет нормально». Но это уже Надежда Ивановна. Я стискиваю руки на груди, потом сжимаю кулачки и отчаянно трясу головой:

— Нет, нет, ничего не получится!

Жду, что сейчас Третьякова прикрикнет, но она только гладит меня по голове, перебирая пальцами туго затянутые косички…