Пустите меня в Рим

– И где она теперь будет жить?

– Пока не знаю. Должна за сегодня что-нибудь найти.

– А давай ее к нам поселим. Ты сказала, что она готовила той бабушке. И убирала. Может, она и у нас будет?

– У кого это? В офисе, что ли? Тебе надоели блинчики?

– Нет. – Он на всякий случай поближе придвинул к себе тарелку. – Блинчики вкусные. Я про мой дом.

Видя, что я не понимаю, он вздохнул и неохотно принялся объяснять. Из его путаной речи сложилась такая картина. Живет Ежик с мамой. Мама художница. (Это я уже знала из разговора с Борей.) Большую часть дня мама проводит на чердаке, который над квартирой, – там у нее мастерская. Иногда она и ночью там остается. А квартира у них трехкомнатная. Одна комната Ежика, другая мамы и третья, где просто вещи, потому что она им не нужна. И вообще, вещей много, и они путаются под ногами, и мама ужасно раздражается, что их надо все время убирать. И в магазин она не любит ходить. Может, эта девушка могла бы готовить и разгребать вещи? «А денег нам не надо, – добавил Ежик серьезно, – я хорошо зарабатываю».

Я с сомнением разглядывала его, потом спросила, как они с мамой отнесутся к стуку швейной машинки. Он подумал и спросил, что такое швейная машинка. Я не стала вдаваться в подробности, сказала, что это такой станочек, на котором шьют платья, и он стучит.

– Громко?

– Нет, но все равно...

– Это фигня. Вот мама иногда поет, когда работает. А я включаю звук у компа. Тоже громко бывает, особенно если стрелялка идет.

Я опять впала в задумчивость, потом пошла к Борису. Тот выслушал, почесал репу и сказал, что, может, и неплохо, если кто-нибудь нормальный за творческими личностями присмотрит.

– Она нормальная, девчонка твоя?

– Да вроде да.

– Только давай-ка я сперва сам с ней поговорю.

Я пошла звонить Нике.

– Ты нашла что-нибудь?

– Пока нет, что-то все дорого... но я ищу, Танюша, ты не беспокойся, я сегодня...

– Слушай, давай-ка приезжай сейчас ко мне на работу, может, я нашла тебе вариант. Пиши адрес. Дверь закрой как следует.

Короче, Борис поговорил с Никой, потом отвел ее домой к Ежику, вернулись они вполне довольные друг другом, и Ника радостно заявила, что комната прекрасная, мама у Ежика – очень талантливая. А квартира так просто роскошная, хоть и запущенная. Самого Ежика я ей показала, но он был в виртуальной реальности и абсолютно некоммуникабелен.

В тот же вечер мы с Димом перевезли вещички Ники. Она открыла дверь своими ключами (Борис выдал), показала нам комнату, которую ей выделили. Квартира действительно оказалась роскошной: старый дом с высокими потолками и толстыми стенами. Огромные окна со сложными переплетами делали жилье светлым. Старая, но добротная мебель, некоторые вещи показались мне антикварными, например буфет. Он был большой и даже на вид очень тяжелый, со стеклянными дверцами и резной нижней частью, там, где ящики. На стенах висели полотна. Я решила, что все эти вещи не могут принадлежать одному художнику. Некоторые картины были светлыми: пейзажи, словно чуть размытые дождем, городские дома и улицы, где солнце играло на мокрой мостовой или в окнах зданий. Другие полотна показались мне гораздо менее интересными – кубы и прямоугольники, словно освещенные резким, безжалостным светом. Натюрморты с поблекшими, надломленными цветами.

– Кто это писал? – с интересом спросила я, разглядывая картины.

Ника равнодушно пожала плечами. Хозяев дома не было, и мне не удалось прояснить этот вопрос и спросить, сколько может стоить один из светлых пейзажей.

Честно сказать, еще пару дней я настороженно ждала звонка и опасалась, что у Ники опять что-то стрясется. Ежик про нее ничего не рассказывал, а спрашивать я боялась. Но Ника позвонила лишь для того, чтобы позвать меня на примерку. Ползая вокруг меня с булавками и жужжа какой-то мотивчик, портниха выглядела вполне довольной.

– Ну ты как тут? – осторожно спросила я.

– Нормально, – жизнерадостно ответила девушка, выплюнув булавки. – Они оба чудные, конечно, но безобидные. Как дети. Я буду за ними ухаживать и квартиру потихоньку разберу, а то как в чулане – все темно и в паутине. Давай приезжай послезавтра, еще разок примерим, и уж тогда окончательно сострочу все.

М-да. Вот не люблю попадать в дурацкие ситуации, так ведь обязательно там и оказываюсь. Сегодня в обед побежала к Нике на вторую примерку. И ведь она же мне позавчера сама сказала, во сколько прийти. Сказать сказала, а сама забыла. И я очень быстро поняла, почему у Ники снесло крышу. Дом, где обретается Ежик, а теперь и Ника, старый, без лифта. Я добрела до пятого этажа и остановилась, отдуваясь и глядя на массивные двери. Что значит высокие потолки! В современном этажеисчислении никак не меньше восьмого, а то и девятого. Позвонить я не успела. Что-то загремело за спиной, и я испуганно отскочила к лестнице. В углу площадки имелась металлическая лесенка, упиравшаяся в дверь чердака. Вот эта-то дверь и открывалась сейчас с натужным скрипом. Из-за двери показалась растрепанная светловолосая женщина, руки ее были заняты чем-то громоздким.

Увидев меня, она попросила:

– Вы мне не поможете?

Я поднялась на пару ступенек и приняла из ее рук полотно – довольно большое, но без рамы. Пока женщина запирала дверь на чердак, я разглядывала картину. Кубы и конусы сгрудились в углу, они жались друг к другу, норовя укрыться от безжалостного света, который падал откуда-то сверху. Свет был горячим, и контуры геометрических фигур уже начали таять и колебаться в знойном воздухе. Мне немедленно захотелось пить.

Женщина перешла от чердачной двери к квартире и опять долго возилась с замком. Я уже поняла, что это мама Ежика, которая художница.

– Вы ко мне? – спросила она, открыв дверь.

– К Нике, вашей жиличке, – робко ответила я. – Она, видите ли, шьет мне платье...

– Да, конечно, проходите.

Мы вошли в прихожую, женщина улыбнулась и забрала у меня картину. Потом вдруг спросила:

– Вам совсем не понравилось?

Я растерялась. Что сказать? Что-то есть в этой картине, настроение, что ли, вот вызвала же она у меня жажду. Но это не мое настроение, не хотела бы я иметь эту вещь дома.

Я попробовала объяснить мои впечатления, как можно осторожнее подбирая слова, чтобы не обидеть художницу. Потом торопливо добавила:

– Я видела другие картины в комнатах. Пейзажи. Вот те совсем другие – очень светлые. Чьи они?

– Мои. – Женщина грустно улыбнулась. – Не верите, да? Просто все мы пишем то, что внутри. Те картины я писала, пока была счастлива. А потом умер муж... И все словно сгорело...

Я растерянно молчала, не зная, что сказать. Она поманила меня за собой в комнату, поставила новое полотно лицом к стене и принялась рассказывать:

– Вот это Варварка – узнаете? Муж очень любил старую Москву, и я много тогда писала всякие улочки, переулочки. А вот это японский садик в Ботаническом саду.

Ух ты, а я и не знала, что в Ботаническом саду есть японский садик. Надо сходить.

– А вот Коктебель, мы тогда ездили втроем на море, и Сереженька все время собирал разноцветные камушки. Так смешно: в одну формочку белые, в другую – рыжие, в третью...

Я не сразу поняла, что Сереженька – это, должно быть, Ежик. А потом вдруг услышала в коридоре грохот. Стояла я у двери, а потому выглянула и увидела Мишаню с Никой. Он был уже у двери и случайно уронил со столика старый, тяжелый дисковый телефон – зацепился за провод. Я тупо уставилась на Мишу и сказала:

– Привет.

– Привет, – буркнул он. – Извини, спешу.

Дверь захлопнулась. Опаньки. Никак наш спаситель решил ежедневно проверять благополучие красной девицы? Мишаня был в брюках и рубашка расстегнута. Пиджак, галстук и куртку он держал в руках. Сейчас будет одеваться и приводить себя в порядок на лестнице, догадалась я. Взглянула на Нику. Та вздернула нос. Я лишь пожала плечами – взрослая она девочка, несмотря на малый рост. Будем надеяться, знает, что делает.