Просто не забывай дышать (ЛП)

— Мне реально нужно помыться.

Господи, я был таким трусом. Я не мог просто говорить начистоту.

Но почему? Чего я боялся? Я в любом случае потеряю ее.

Итак, Шерман и Алекс садятся на диван, а я тщательно принимаю душ, пытаясь не травмировать свою руку еще больше. Затем я проскальзываю в свою комнату, переодеваюсь в чистую одежду. Когда я натягиваю футболку, в мою дверь раздается стук.

Я открыл дверь. Это был Шерман. Прежде чем я смог сказать хоть слово, он сказал:

— Прежде чем ты сделаешь то, что я думаю, ты собираешься сделать, тебе нужно выслушать меня.

Я закрываю глаза.

— Шерман, это не твое дело.

— Да, — говорит он, звуча измученно. — Да, мое. Потому что ты мой друг. И потому что она моя подруга. Просто послушай меня, черт возьми, ладно?

— Черт возьми, — говорю я.

Мгновение он топчется на месте, поворачивается ко мне и выглядит так, словно собирается что-то сказать, но затем отворачивается.

— Черт возьми, скажи это.

Он поворачивается и указывает на меня пальцем.

— Я предупредил ее.

— Что?

— Я предупредил ее вчера. Предупредил, что твой чертов разум жертвы перевернет все с ног на голову и заставит тебя с ней порвать.

— Что за черт?

Он качает головой.

— Скажи мне, что ты не накручивал себя сделать что-то по пути домой. Скажи мне, что я неправ, Пэриш.

На этот раз я отвернулся. Я не могу сказать ему это. Потому что он прав.

Он указывает за дверь и вниз по коридору.

— Она там, ждет. Сложив руки на коленях. С прямой спиной. Пытается держаться. Пытается оставаться храброй, хотя знает, что вот-вот ты разобьешь ее сердце на миллион кусочков. Уже во второй раз. Потому что она тоже знает. Мы оба знаем тебя, так же хорошо, как ты знаешь себя, мудак. И позволь сказать, что ты не спасешь ее от всего, делая это. Ты просто разобьешь ей сердце, и свое, и растеряешь все хорошее в твоей жизни.

Я хмурюсь и говорю.

— Ты не знаешь, о чем, черт возьми, говоришь, Шерман.

— Фигня. Я был там, Пэриш. Я был там, когда Ковальски бросился на гранату. И я был там, когда Робертс умер. И я говорю, тебе нужно прекратить убиваться из-за этого дерьма. Ты не убивал ни одного из них. Это была не твоя вина, не моя, ни чья, за исключением чертовых террористов, которые убили их.

— Какое это имеет отношение к делу?

— Просто скажи, что ты собираешься сказать Алекс.

— Почему? Почему, во имя Господа, тебя это волнует?

— Потому что мы братья, мужик. Мы прошли через дерьмо, о котором никто не знает. Мы прошли через дерьмо, о котором они не хотят знать. И я не хочу видеть, как ты портишь свою жизнь. И я забочусь об Алекс и ее сестре, и я не хочу видеть, как ты испортишь ее жизнь тоже.

Я кричу в ответ.

— Ты не понимаешь, я не подхожу ей! Я не отличаюсь от своего отца! Что если я ударю ее? Вместо этой чертовой решетки? Что тогда? Когда-нибудь это случится! Однажды я потеряю контроль и, в конечном итоге, раню ее! А я лучше умру! Я убью себя, прежде чем сделаю это с ней, Шерман. Это я имею в виду.

Он качает головой.

— Это чертова отговорка, Пэриш. Ты это ты, а не твой отец.

Затем открывается дверь. За ней стоит она. Плачет. И я больше не могу это выносить. Потому что она плачет из-за меня. Она плачет за меня.

— Боже, Алекс. Мне так жаль. Я не могу сделать это.

Она смотрит на меня, слезы текут по ее лицу, и говорит:

— Ты не должен.

Я отворачиваюсь от них, ставя руки на стену, и медленно моя голова упирается в нее.

— Алекс, — говорю я, — ты… ты на много лучше меня. Я всегда был бестолковым. Ты не понимаешь? Я не хочу тянуть тебя с собой ко дну.

Она подходит ко мне и касается моей руки, затем обнимает.

— Дилан, — шепчет она. — Ты пробуждал лучшее во мне. Всегда.

Я шепчу:

— Но я облажался, Алекс. Если бы я не поступил так, как поступил, как мой отец всегда поступал, мы бы никогда не пошли в тот патруль. И Робертс не умер бы.

— Черт, — говорит Шерман, падая на кровать. — Возможно, ты чертовски прав. Если бы нас не выслали в тот день, тогда это был бы другой патруль. И знаешь что? Тогда они бы попали во все это дерьмо. Если бы это был второй взвод, если бы они вышли в соответствии с графиком, и облажались как мы, ты бы чувствовал сейчас вину? Господи, Дилан. А как же после того, как ты уехал? Уэбер попался три недели спустя. Пытался пописать, и снайпер застал его. Он умер с висящим чертовым членом. Это тоже твоя гребаная вина? Вот что такое война.

Я смотрю на него, чувствуя себя более потерянным, чем когда-либо. Я не знал про Уэбера. Он умер, пытаясь пописать?

Я долго и внимательно смотрю на Алекс. В душе слезы и горе. Затем я думаю, насколько было бы хуже, если бы я впустил ее в свой мир. Мир, в котором человек погиб, пытаясь помочиться, в котором пьяные мужья избивают своих жен до полусмерти, в мир, где ее парень попадает под суд за нападение, или, возможно, покушение на убийство.

Я не могу сделать это для нее.

Я качаю головой во внезапном отрицании и говорю практически шепотом.

— Прости, Алекс. Я не могу сделать это с тобой. Слишком большой риск. Все кончено. Мне очень жаль.

Выражение ее лица не меняется, только слегка напрягается. И, возможно, она становится чуть прямее. Но я могу видеть боль в ее глазах, за которую она меня никогда не простит. Она смаргивает, очищаясь от этого, затем говорит:

— Мне тоже, Дилан. Ты понятия не имеешь насколько. Но позволь мне сказать тебе одну вещь.

Она подходит ближе, чем уже была, пока мы не оказываемся лицом к лицу, не более двух дюймов друг от друга.

Ясным, сильным голосом она говорит:

— Ты не можешь решать, что для меня риск. Ты не решаешь что хорошо для меня, а что — нет. Это мое решение, Дилан. И я выбираю не разрушать свое настоящее из-за риска в будущем, который произойдет или нет. Ты должен подумать об этом.

Затем она разворачивается и уходит.

Шерман стоит, смотрит на меня, затем выругивается. Он качает головой, затем говорит:

— Я никогда не думал, что скажу это тебе, Дилан. Но ты идиот. Я не останусь тут, чтобы наблюдать за крушением этого поезда.

Мои глаза перемещаются к нему, и я говорю, мой голос холоден.

— Я не спрашивал тебя.

Он вздыхает, его плечи опускаются. Он выглядит расстроенным, его лицо и глаза обращены к полу. Мгновение он выглядит так, словно собирается сказать что-то еще, но останавливается. Затем он поворачивается и уходит.

И вот так просто я снова один.

Глава 12

Простите, что дал вашему ребенку умереть

(Алекс)

Шерман догнал меня в двух кварталах от квартиры Дилана. Я слышала, как он звал меня, но продолжала идти. Я была слишком занята, слишком зла, чтобы остановиться.

Он, наконец, догоняет меня и пристраивается к моему шагу. Сначала он ничего не говорит.

День был довольно теплым, немного темным, несколько листьев было разбросано тут и там. Вполне соответствовало моему мрачному настроению.

Наконец, я полностью останавливаюсь. Шерман делает еще два шага, чтобы сбавить темп, затем разворачивается и говорит:

— Ты хорошо это восприняла.

— Я могу убить его, — говорю я.

— Злость это хорошо, — отвечает он.

— Я не могу больше плакать, ясно? Он принял свое глупое решение.

— Хочешь поговорить?

— Не особо.

— Просвети меня.

Я делаю глубокий вдох. Я не могу сосредоточиться на своих эмоциях. Внутри пустая дыра. Это пугает меня больше, чем что-либо другое.

Как Дилан смеет просто… отнять часть меня таким образом? Я знаю, что это вопрос времени, когда придет боль. И когда это произойдет, я не знаю, что буду делать. Возможно, просто полностью развалюсь на части.

Я киваю. — Хорошо.

Таким образом, мы разворачиваемся и идем в кафешку.

— Давай, сядем снаружи, — говорю я.

Он кивает, и мы идем за кофе, затем садимся на ближайшие сидения на улице. Он демонстративно стучит по руке пачкой сигарет несколько раз, затем срывает целлофан и закуривает.