Там за облаками (СИ)

   Не было дружбы. Давно не было. Распалась, рассыпалась до белизны высохшим на солнце песчаным замком. В детстве Маша любила сооружать из мокрого песка замки и дворцы, с башенками, с лепными украшениями. В жаркую погоду её постройки пересыхали и осыпались, шурша мелкокрупитчатыми струйками, превращались в бесформенные горки. От былой дружбы и бесформенной горки не осталось. Парни, похоже, вздохнули с облегчением, не видя и не слыша Маши. Она, сильно задетая их пренебрежением, начала наконец самостоятельно существовать в большом мире. И только Шурик не давал забыть о прошлом. Приезжал почти ежедневно. Маша удачно скрывалась, находя дела и развлечения подальше от дома. Из десяти случаев упёртый Вернигора нарывался на неё хорошо, если дважды. Рассказывал о Славке, о ребятах. Она слушала, ненатурально улыбаясь и задавая пустые вопросы из вежливости, ради поддержания светской беседы. Она страдала, она ничего не хотела знать ни о Славке, ни о парнях. Вот если бы Татьяна объявилась! Татьяна пропадала, дома не застать. Одного Шурика оставила ей судьба в качестве заменителя и бывших друзей, и пропавшей подруги, и необходимого до спазмов в душе Славки. Заменитель из Шурика получался так себе. Сам он, правда, своей эрзацевости для Маши не понимал. Ему казалось, он теперь свой человек в доме. Он рвался починить текущий кран, смазать петли у дверей, ходил за картошкой, банками поедал варенье. Клубничное закончилось, в ход пошло яблочное. И учил, учил девушку жизни, сам ничего о жизни не зная.

   События последнего года представлялись девушке дурным сном, игрой подростков во взрослых людей с их взрослыми осложнениями, проблемами и страстями, некой подготовкой к самостоятельному плаванию. Подготовка продолжалась, несмотря на то, что плавание началось. И началось сразу с попадания в шторм. Никто не заметил. Ребята увлечённо играли, Славка играл. Маша играла за компанию с ними. Не понимали, не хотели видеть, что именно сейчас кроятся, шьются судьбы с их последующими осложнениями, проблемами и страстями.

   Славка вернулся в марте. Благодаря Шурику Маша знала - он ушёл от Ирины, от новорождённого сына домой, к матери. Периодически мирился с женой, возвращался, но вскоре опять сбегал. В первый же свой побег унёс в отчий дом подаренную Машей ему на свадьбу индийскую вазу и оставил её у Анастасии Михайловны со словами: "Пусть все подарки себе возьмёт, а ваза только моя". Шурик, рассказывая, многозначительно поглядывал на Машу. Она притворялась спокойной, равнодушной, лицом незаинтересованным. И не сознавалась, что стала иногда видеться со Славкой, приехавшим к ней в конце марта с виноватым лицом и пятью красными розами.

   Опасаясь столкнуться с Шуриком, любившим, по его словам, навещать "старую подругу", Славка не заезжал, а звонил по телефону, назначал встречу. Свидания их выглядели невинно, по-братски, и Маша не могла отказать себе в необходимости периодически видеть Славку. Без него ей становилось плохо, мир тускнел, наливаясь непроглядной хмарью, ничто не радовало, каждый уголок, каждую щёлочку души заполняла безнадёжная чёрная тоска. Она пыталась остановить себя, прекратить встречи. И не могла. С каждым днём вина её усугублялась. Знала, что подло бежать к Славке, когда он зовёт, подло радоваться ему и радоваться его радости при виде её. Она, Маша, гадкая, мерзкая, крадёт отца у сына, мужа у жены, нет ей прощения. Но ведь ничего у них не было! Они ни разу не прикоснулись друг к другу. Ездили в Царицыно, гуляли там по дальним, заросшим, частично заболоченным уголкам парка и говорили о весне, о жарком нынешнем июне, вспоминали первую поездку, его прыжок, обнаруженный Татьяной водопад из капели. Он не посмел ей даже руку протянуть, когда она по его следам пробиралась через особо топкое, заросшее низеньким тростником место. Отчаянно морщился, и страдание было написано на его лице кривыми строками. А ещё раньше, в апреле, они ходили в Большой театр на "Жизель", на дневной спектакль, и после долго гуляли по бульварам, дыша чуть горьковатым, пропитанным смесью из запахов выхлопных газов, набухающих почек и сырой земли, воздухом. В любимом "Марсе" несколько раз ужинали. Были в музее имени Пушкина, потянул туда Пикассо. Им было удивительно хорошо и просто даже всего лишь находиться рядом, подле друг друга, разговаривать или молчать, дуться, мириться, валять дурака или быть взрослыми, серьёзными людьми. Они понимали друг друга с полувзгляда, с полуслова. Насмотревшись Пикассо, не сговариваясь, пошли к выходу из музея.

   - Пробило что-нибудь? - спросил Славка.

   - Не помню названия. Старый еврей и мальчик.

   - Сине-зелёные тона?

   - Ага. И вся мировая скорбь в глазах.

   - Согласен, не глаза - космос. Кстати, хочешь мороженого?

   - Хочу.

   - А "Токай" возьмём?

   Они пошли на улицу Горького в "Космос". Ели мороженое, запивая "Токаем", делились впечатлением от картин и графики Пикассо. С учёным видом знатоков рассуждали о Гернике. И мирно простились в вагоне метропоезда. Славке надо было на пересадку, он снова вернулся к Ирине. Сколько могло продолжаться состояние счастливой невесомости и сказочного везения?

   В конце мая возникла Татьяна, сообщила, что вышла замуж за "эти очки напротив". У "очков" имелось прозаическое имя - Лёша, и не менее прозаическая натура наблюдалась. Помечтав о Татьяне несколько месяцев, он перешёл к делу. Выгнал свою гражданскую жену, найдя дутый, притянутый за уши повод. Разыскал Ярошевич. Любовь у них началась сумасшедшая. Подали заявление в ЗАГС. Мама и бабушка Татьяны выбор одобрили. И чего тогда тянуть? Быстренько расписались, пусть Маша не обижается, нормальной свадьбы не было, все деньги грохнули на свадебное путешествие. Две недели в Ленинграде - чума просто, счастье оглушительное. Мама с бабушкой на зятя не нарадуются. Пора знакомить мужа с подругой. И Татьяна приволокла "очки" к Маше домой, знакомить. Крайне неудачная идея. Маша с Лёшей друг другу сильно не понравились. Настолько, что очкастый Лёша поставил вопрос ребром: или я, или твоя подруга. Татьяна выбрала "очки". Маша не обиделась, она понимала её. Предупредила осторожно:

   - Не торопишься ли ты? Смотри, Тань, как бы не наплакаться после. Если мужчина небрежненько, на ходу, предал и жестоко оскорбил одну женщину, он способен небрежненько предать и другую.

   - По собственному опыту судишь? По Стасу? - обиделась Татьяна. Она успела вытрясти из Маши информацию о событиях последних девяти месяцев, когда бросила компанию и моталась, бог знает, где сначала одна, потом со своим "очками".

   - По собственному опыту тоже, - согласилась Маша.

   - Ты поэтому со Стасом не спишь? - Татьяна, подтянув ноги, свернулась калачиком на софе. Она всегда любила сидеть, поджав ноги. - Боишься, предаст?

   - Ой, Тань, не смеши. Формально он минимум дважды меня предавал. И я его.

   - То формально, - протянула Татьяна. - А то по существу.

   - По существу вопрос о постели у нас с ним на повестке дня не стоял, - резко заметила Маша.

   - А если Стас его поставит? - хитренько посмотрела Ярошевич, теперь уже Гришаева.

   - Если поставит, тогда разбежимся, - глухо проговорила Маша. - Я, конечно, подлая баба, змея, но не до такой степени, чтобы в постель к женатому прыгать.

   - Плохо ты Стаса знаешь. Он тебя не трогает из куртуазности.

   - Чего? - открыла рот Маша. Она думала, Славка не претендует на интим из понимания, из любви к ней и признания её права на собственный выбор, в крайнем случае, из элементарного уважения её чувств.

   - Слово незнакомое? Ах, знакомое, объяснять не надо? Тогда другое объясню.

   Татьяна уставилась в потолок, скорчила учёную мину и занудливым преподавательским тоном прочла небольшую лекцию. По её прикидкам, Стас не склонял Машу к грехопадению, потому что видел в ней не проходную пешку, а ферзя, то бишь, королеву. Королева должна сама прийти или хотя бы позвать, подать недвусмысленный знак. Королева же его братом назначила. Стас терпеливо дожидался перемены высочайшего решения, добровольной капитуляции. И вообще... Он, видишь ли, в некотором роде, эстет, любит долгие и красивые прелюдии. Но что-то их с Машей прелюдия неприлично затянулась. На сколько? На два года? Больше? Ну, ведь неприлично. Стас устанет дожидаться и либо сбежит навсегда, либо припрёт свою прекрасную даму к стенке с конкретной целью задрать ей её кринолины. Уж если он решит окончательно и бесповоротно спать с Машей, то будет спать с ней, никуда она не денется.