Пастор (ЛП)

Сегодня я использовал его, чтобы очистить Поппи.

Вы могли подумать, что занятие сексом на моём алтаре и использование священных предметов, как правило, предназначенных для ритуалов высшего порядка, означают, будто я не воспринимал свою веру всерьёз, будто проскользнул прямо мимо греха в святотатства, но это неправда. Или, по крайней мере, не вся правда. Я не мог это объяснить, но каким-то образом это всё было святым: алтарь, реликвия внутри и мы на вершине. Я знал, что за пределами этого момента должно быть чувство вины. Там будут последствия. Там будут воспоминания о Лиззи и всё то, за что я хотел бороться.

Но сейчас — с ароматом Поппи на моей коже, с её вкусом на моих губах — я чувствовал лишь связь, любовь и обещание чего-то яркого и красочного.

Закончив вытирать Поппи, я завернул её в алтарную ткань, бережно отнёс к краю лестницы и сел. Я сжал её в объятиях, касаясь своими губами её волос и век, бормоча слова, которые, думал, Поппи должна слышать: какой она была прекрасной, ошеломляющей и совершенной.

Хотел бы я сказать, что сожалею, даже если мои разум и душа по-прежнему кружились в ошеломлённом удивлении от всего произошедшего, однако не уверен, должен ли просить прощения из-за того, что потерял контроль и был так груб с ней, или из-за того, что мы вообще занимались сексом.

Но я не сожалел. Потому что этот момент заслуживал согрешения больше, нежели случившийся секс, который изменил нас. Этот момент, когда она, положа голову на мою грудь и умиротворённо дыша, свернулась в моих руках. Когда алтарная ткань покрывала её тело длинными, ниспадающими складками, но проблески её бледной кожи всё же проступали.

Поппи провела пальцами вверх по моей груди, задержавшись на ключице, и я обнял её крепче, словно мог вжать её прямо через свою кожу в самую душу.

— Ты нарушил свой обет, — сказала она в итоге.

Я посмотрел на неё; она была такой сонной и грустной. Я прижался губами к её лбу.

— Знаю, — наконец-то ответил я. — Знаю.

— Что теперь будет?

— А что ты хочешь, чтобы было?

Она подмигнула мне:

— Хочу снова тебя трахнуть.

Я засмеялся:

— Как сейчас?

— Да, как сейчас.

Она перекрутилась в моих руках, пока не оседлала мои ноги, и одного глубокого поцелуя хватило, чтобы я вновь стал твёрдым. Я приподнял её и ввёл себя в неё, тихо постанывая ей в шею, пока она опускалась обратно.

Знакомые ощущения снова накрыли меня. Теплота и влажность. Её попка против моих бёдер. Её груди были так близко к моему рту.

— Что ты хочешь, чтобы произошло дальше, Тайлер? — спросила она, и я не мог поверить, что Поппи спрашивала меня об этом сейчас, пока объезжала меня, но потом, когда попытался ответить, я понял причину. Она не хотела мою сдержанность, так как желала, чтобы я был честным и грубым; в данный момент я и не мог быть каким-то другим.

— Не хочу прекращать происходящее между нами, — признался я. Она двигала своими бёдрами назад и вперёд, а я уткнулся лицом в её груди, чувствуя, насколько быстро моя кульминация приближалась, очень быстро. — Я чувствую, словно…

Но я не смог сказать. Не сейчас, когда она держала меня полностью в своей власти. Просто было слишком рано, не говоря уже о том, что смехотворно.

Пастор не может позволить себе влюбиться.

Мне не позволено влюбляться.

Её пальчики скользнули в мои волосы, и она потянула мою голову назад так, чтобы смотреть на меня.

— Я скажу это, если ты не хочешь, — ответила она.

— Поппи…

— Я хочу знать о тебе всё. Хочу, чтобы ты рассказал мне, что думаешь о политике, и хочу, чтобы ты читал для меня Священное Писание, и хочу вести разговоры на латыни. Я хочу ежедневно трахаться с тобой. Я фантазирую о том, как мы двигаемся в унисон, как проживаем каждый момент вместе. Что это, Тайлер, если не…

Я закрыл её рот своей рукой и в одно мгновение перевернул на спину, врезаясь в неё.

— Не говори этого, — приказал я ей. — Не сейчас.

— Почему? — шепнула она, её глаза были распахнуты, и в них читалась боль. — Почему нет?

— Потому что, если ты скажешь это, если я скажу это, всё изменится.

— А разве уже не изменилось?

Она была права. Всё изменилось в тот момент, когда я поцеловал её в присутствии Бога. Всё изменилось, когда я нагнул её над тем роялем. Возможно, всё изменилось тогда, когда она шагнула в мою исповедальню.

Но если я люблю её… Если она любит меня… Что это значило для всей моей работы здесь? Я не мог крутить тайный роман и продолжать бороться с сексуальной безнравственностью духовенства, но, отказавшись от своего призвания, я потерял бы возможность бороться вообще. Я потерял бы того человека, которым являлся.

Другой же путь подразумевал потерю Поппи, а я не был к этому готов. Поэтому вместо ответа на вопрос я вышел, перевернул её и толкнулся в неё сзади, пока другой рукой обхватил её бёдра и нашёл клитор. Всего три или четыре таких же удара, и она была там, будто я знал об этом; чем агрессивней я действовал, тем быстрее Поппи кончала.

Я последовал за ней через край, распевая её имя как молитву и всё время изливаясь, как если бы мог вытрахать будущее и его ужасные варианты.

Ох, Боже, я бы всё отдал за то, чтобы это стало правдой.

***

— Я всё ещё не могу поверить тому, насколько чистый твой дом, — сказала Поппи.

После приведения в порядок Святилища мы прокрались в домик священника и теперь лежали в моей постели. Я перебирал её волосы с увлечением, граничащим с благоговением, и поклонялся этим длинным тёмным локонам, закручивающимся вокруг моего пальца и задевающим мои губы. Мы вели ленивую постельную беседу, переходя от рассуждений о «Ходячих мертвецах» и обсуждений любимых текстов на латыни к приглушённым рассказам обо всех случаях, когда нуждались друг в друге весь прошлый месяц.

Я собирался снова её поцеловать, когда она произнесла это, поэтому довольствовался тем, что скользнул рукой под простыни и вместо этого нашёл её грудь.

— Я люблю, когда вещи чистые.

— Думаю, это замечательно. Просто нечасто наблюдаешь подобное у таких мужчин, как ты.

— Как я? Пасторов?

— Нет, — она придвинулась ко мне и улыбнулась. — Молодых. Очаровательных. Хорошо выглядящих. Ты был бы фантастическим бизнесменом, знаешь ли.

— Мои братья — бизнесмены, — сказал я. — Но я никогда не интересовался этой сферой; никогда не хотел денег, успеха или власти. Я любил старые вещи: древние языки и ритуалы. Боги.

— Думаю, я могу представить тебя подростком, — произнесла Поппи задумчиво. — Уверена, ты многих девушек сводил с ума: горячий, спортивный и начитанный. А также невинный.

— Нет, я не всегда был невинным, — мгновение я обдумывал пояснение, но мы только что обменялись кое-чем столь интимным, почему я утаивал это от неё? Лишь потому, что это было угнетающим?

Внезапно мне захотелось поделиться. Я хотел, чтобы она знала каждую тёмную вещь, которая тянулась за мной, хотел показать ей все мои тяготы и позволить ей снять их с моих плеч с помощью искусного ума и сострадания.

Я сдвинул руку с её груди и скользнул пальцами по её рёбрам, придвигая Поппи ближе ко мне.

— Днём, когда я нашёл свою сестру, — проговорил я, — стала одна из суббот мая. Случилась сильная гроза, но, даже если бы был дневной свет, вокруг царил полумрак будто в ночное время. Лиззи взяла машину Шона, чтобы добраться домой из колледжа — оба учились в KU (прим.: Канзасский университет — государственный исследовательский университет США, крупнейший в штате Канзас) — и вот так она приехала домой на выходные. Мои родители взяли Эйдена и Райана на обед, и я думал, что они забрали и Лиззи тоже. Я проспал, а когда проснулся, дом уже был пуст.

Поппи ничего не сказала, но прижалась ближе, что придало мне храбрости.

— Была яркая вспышка света, затем раздался грохот, словно взорвался трансформатор, и электричество вырубилось. Я пошёл за фонариком, но проклятые батарейки сдохли, поэтому мне нужно было спустится в гараж, чтобы взять их. Мы жили в старом доме в Бруксайде, поэтому гараж располагался отдельно. Я должен был пробежаться под дождём, а когда добрался туда, сначала там было так темно, и я не увидел её… — Поппи нашла мою руку и сжала её. — Батарейки были у меня, и это была такая удача, что молния сверкнула как раз в тот момент, когда я отворачивался, иначе мне бы не удалось её увидеть. Она висела там, словно была заморожена во времени. В фильмах они всегда покачиваются и при этом издают скрип, но здесь всё было так неподвижно. Просто. Неподвижно. Помню, как побежал к ней и споткнулся об деревянный ящик из-под молока, наполненный разными шнурами, затем башня из банок из-под краски полетела вниз, и я оттолкнулся от пола. Там была стремянка, которую она использовала… — я не мог произнести ни слова, не мог сказать: «стремянка, которую она использовала, чтобы повеситься».