Вместо любви

– Инга, а откуда он знал, когда умрет? – вдруг ответила вопросом на вопрос Люба. – Он позвонил и назвал четкую дату, когда состоятся его похороны. Это было два месяца назад. Он что… знал?

– Выходит, что знал. Он всегда и все знал.

– Но… Этого не может быть! Вы же понимаете! Или…

– Никаких или, Люба. И давайте не будем об этом. И вообще – разговор у нас с вами странный пошел. Не корректный. Не поминальный.

– Хорошо, Инга, не будем. Наверное, ты права. Ты иди, девочка. Я и впрямь хочу здесь одна побыть. С ним. В его кабинете. Доиграть в свои одинокие женские игры…

Сев за большой письменный стол, она провела рукой по темному дереву столешницы, потянулась, нажала на кнопку старинной зеленой лампы. Свет ярким снопом брызнул ей в лицо, обнажил глубокие морщинки – гусиные лапки, отвисшие слегка щеки, слезные припухлости под глазами. И все равно она была очень красивой, эта женщина. Сильной была, красивой и очень, очень несчастной. Инга еще посидела тихо, пристально вглядываясь в ее застывшее лицо, потом поднялась, пошла на цыпочках к двери.

– Инга, а можно мне здесь остаться на ночь? – ударил ей в спину резкий голос Любы.

Вздрогнув, она обернулась к ней от двери, пожала плечами нерешительно.

– А не боитесь?

– Ну, чего мне теперь бояться… – усмехнулась Люба. – Это раньше надо было бояться… Бояться, что никогда не увижу его больше…

– Хорошо. Я потом приду, постелю вам здесь.

– Да не надо ничего стелить. Я не буду спать ложиться. У нас с Борисом билеты на ранний утренний поезд взяты, мы тихо уйдем, вас не разбудим. Скажите там Боре, чтоб тоже сюда шел, как с Вольским своим наговорится. Не бойтесь, мы ничего здесь не тронем. Просто посидим…

– Хорошо. Я скажу.

Инга вышла в коридор, закрыла за собой дверь, постояла немного, привалившись к ней плечом. В доме было тихо, только снизу, из кухни, слышались еще женские голоса, да где-то совсем рядом непрерывно пищала до боли знакомая механическая мелодия, очень жалобная и тревожная. Будто котенок мяукал. Но откуда здесь мог взяться котенок? Сроду в доме кошек не водилось – отец их терпеть не мог. Инга постояла еще немного, наморщив лоб, прислушиваясь к тревожным звукам, даже потрясла головой для верности – вдруг просто в ушах звенит. Потом, разом спохватившись, рванула к себе в комнату, распахнула дверь – точно, это ж мобильник ее надрывается! Бедный, забытый, поет себе и поет свою незатейливую мелодийку, дергается тихонько в конвульсиях на столе…

– Да! Привет, Родька…

– О господи, Инга! Ну ты где? Я вчера звонил, сегодня целый день звоню – ты как провалилась куда!

– Да я мобильник в комнате забыла… А что? У вас случилось что-то?

– Да ничего у нас не случилось. Все у нас в полном порядке. Аньку встретил, она как раз домой пришла, сразу под душ прыгнула. А ты как? Хоть бы позвонила, поинтересовалась, как мы тут…

– А у меня папа умер, Родька.

– Как умер? Когда?

– Вчера. В два часа дня. А сегодня уже похоронили. Так что некогда мне было тебе звонить, сам понимаешь.

– Прости, Ин. Я ж не знал…

– Ну вот, теперь знаешь.

– С Анькой хочешь поговорить? Она тут рядом, из душа выскочила.

– Давай…

– Мамуль, здравствуй! – нежно-переливчато зазвучал колокольчиком в ухо Анюткин голосок.

Не детский уже, но и не взрослый еще – так, малиновый юный звоночек.

– Здравствуй, Дюймовочка! – расплылась в теплой улыбке Инга. – Ну как ты там? Как съездила?

– Ой, классно! Нас так принимали, как больших! Три раза на бис с «Арагонской хотой» вызывали! Ты ведь видела эту вещь, да? Я там солирую, помнишь?

– Да помню, помню, Анют. Как я могу не помнить? Ты у меня везде самая красивая, самая талантливая…

– Мам, а я не поняла – а кто умер? Дядя Родион сказал – кто-то умер…

– Дедушка твой умер, Аня. Вчера еще.

– Ой, как жалко… А ты что, плачешь, мамочка?

– Да. Плачу, конечно. Я сегодня целый день плачу.

– А когда домой приедешь?

– Если завтра утром на поезд сяду, то послезавтра буду дома. Я так соскучилась по тебе, дочь…

– И я, мам. И бабушка тоже.

– Какая бабушка? Ты что… бабушку Светлану имеешь в виду?

– Ну да. Представляешь, я сегодня приехала, а она меня обняла и поцеловала. И еще – заплакала. Говорит – прости меня, внученька. И мама твоя, говорит, пусть меня простит. Мам, а что это с ней, а? Как говорит наш балетмейстер – чудны дела Твои, Господи…

– Правильно он говорит, балетмейстер твой. И я так же думаю, доченька. Ладно, приеду – разберемся и в слезах, и в прощениях. Дай мне еще дядю Родиона…

– Мам, а он теперь всегда с нами будет жить, да?

– С чего ты взяла? Нет, конечно. Мы с дядей Родионом просто друзья, он меня выручает так. Тебя вот встретил…

– Да? Жаль. Жаль, что просто друзья. Ладно, передаю ему трубку…

– Ин, ты держись там как-то, ладно? Я понимаю, что тяжело, но ты держись. И ни о чем не беспокойся – здесь все у тебя идет своим чередом.

– Так уж и своим? Что-то не верится даже. Анька вон чудеса какие-то рассказывает…

– Да никаких чудес нет. Все обычно. Как и должно быть. Я так понял, ты послезавтра приедешь?

– Ага. Постараюсь. Очень домой хочу.

– Давай. Я тебя встречу. Как сядешь в поезд, позвони. Ну, пока?

– Пока, Родька. Спасибо тебе.

– Да не за что. Чего уж там. Мы ж друзья, как ты изволила выразиться. Все, отбой, подруга.

Нажав кнопку отбоя, Инга долго еще сидела на своем диване, беспорядочно всхлипывая. Выходить из комнаты не хотелось. Не хотелось выползать из теплого и мягкого облака разговора с дочерью и Родькой, хотелось сидеть в нем и греться остатками их слов и интонаций, будто плавающих вокруг нее невидимой защитой. Говорят – все хорошее в твоей жизни видится на расстоянии. Как и плохое тоже. Она вот всегда любовь свою школьную за некую алмазную драгоценность почитала, за то самое хорошее, что подарила судьба. Грелась от него. И носила в себе, заперев на три замка, и лелеяла бережно. Доставала иногда, чтоб пылинки сдуть, полюбоваться да снова убрать-закрыть в потаенное местечко. А теперь что? Куда оно делось-то, это хорошее? Увидело живьем предмет, из которого проистекало, – Севку Вольского – и тут же завяло-скукожилось? Странно как. Вроде наоборот должно быть. Или мы сами себя так умело обманываем, придумывая ложные драгоценности? Думаем – бриллиант в душе носим, думаем, что именно им напитываемся для тепла и света, а потом выходит, что это и не бриллиант вовсе, а обычная стекляшка. И тепло твое, выходит, тоже обманно-стеклянное, и свет ты даешь стеклянный…

Вздохнув глубоко, Инга опустила плечи, повертела в руках теплую телефонную трубку. Захотелось лечь, укрыться с головой одеялом, не выходить больше из комнаты. Не видеть никого. А еще лучше – выскользнуть потихоньку из дома и сбежать на вокзал, сесть в поезд и – домой… Но выйти все-таки надо, наверное. А то нехорошо как-то. Надо помочь со стола убрать, посуду помыть… Да и Бориса надо к отцу в кабинет отправить – Люба же просила…

С сожалением выпустив из рук мобильник, Инга поднялась с дивана, вышла из комнаты в коридор, пошла на слабый звук едва различимых снизу голосов. На кухне застала Веру с Надей – сестры сиротливо сидели за большим кухонным столом, подперев щеки ладонями, говорили о чем-то вполголоса. Увидев ее в дверях, замолчали. Потом Надя проговорила заботливо, обращаясь к Вере:

– Иди, Верочка, ложись. Я сейчас чаю попью и тоже приду. Инга, выпьешь со мной чаю?

– Давай… – опускаясь на Верино место, покладисто пожала плечами Инга. – Только мне надо сначала Бориса найти. Люба просила его в кабинет к отцу отправить. Она там решила ночь провести.

– Да ушел он уже туда. Сам ушел, – недовольно проговорила Надя. – Проводил этого… как его, ну… Хахаля твоего детского…

– Вольского?

– Ну да. Вольского проводил и сам ушел. Сидят теперь там… Господи, да если б не папина воля, я б их и на пушечный выстрел к нашему дому не подпустила! Да еще и в отцовский кабинет… Святая святых…