Вместо любви

Люба заплакала тихо, засуетилась в поисках платочка. Какой-то незнакомый Инге пожилой мужчина снова встал, снова говорил что-то проникновенным голосом, обращаясь непосредственно к ним – к Вере, к Наде, к ней. Она слушала вполуха слова запоздалой ее отцу благодарности, кивала старательно, держа на весу рюмку с водкой. Потом выпила, как положено. Потом Надя что-то говорила, потом Верочка…

А до Инги очередь не дошла. Да она и не смогла бы ничего сказать, наверное. Чего говорить-то? Не правду же матку резать о том, что не захотел отец до конца свою жизнь доживать, что не поверил им, трем замечательным своим дочерям. Да и Иван Савельич измаялся весь, сидя на другом конце стола и кидая на нее опасливые взгляды. Рыжий старичок-угодник. Сволочь медицинская…

Потихоньку люди начали вставать из-за поминального стола. Подходили к ним с одним и тем же – держитесь, мол, девочки, в своем горе. Краем глаза Инга увидела, как поднялся из-за стола и Севка, встал скромно в сторонке. Потом, поймав ее взгляд, махнул рукой, подзывая к себе.

– Люба, а где Борис? – спохватилась Инга.

– Да вон сидит, через три стула от меня…

Схватив под руку оторопевшего Бориса, Инга подволокла его к Севке, представила быстро:

– Познакомься, Сева, это мой брат. Его зовут Борис.

– Брат? Откуда?

– Ну, долго объяснять… Брат, и все. – И, обращаясь к Борису, пояснила торопливо: – А это тот самый Всеволод Вольский. Твоя мама сказала, что ты его знаешь. Только не спрашивай, откуда он здесь взялся. Так бывает. Вроде знаешь человека заочно и вдруг встречаешься с ним в местах самых неожиданных. Это судьба, говорят.

В общем, вы тут побеседуйте немного о делах ваших. Может, ты поможешь ему чем, Севка? Ну, под крыло свое возьмешь, что ли… Не откажи своей однокласснице, сделай такую милость человеческую!

– Да… Конечно… Конечно, помогу. Без вопросов. Чем могу… Только я хотел с тобой поговорить, Инга…

– Со мной? Так вроде мы поговорили уже!

– Нет. Не поговорили. Я вот сидел сейчас, думал…

– А не надо ни о чем думать, Сев. О чем тут думать? Да и не до разговоров мне сейчас, сам видишь…

– Инга! Послушай меня…

Он шагнул к ней, взял за плечи, встряхнул слегка, заглянул в глаза сверху вниз. Она съежилась под его ладонями, повела плечами, освобождаясь, проговорила сердито:

– Прекрати! Нашел место…

Борис отступил от них на шаг, отвел глаза деликатно и виновато. Он вообще был весь такой – деликатный и виноватый. Хорошо воспитанный скромный молодой мужчина. И вовсе он на отца похож не был, ни капельки. На той, детской фотографии похож, а сейчас – нет. Показалось им там, на кладбище. Сроду у отца таких виноватых глаз не было. И ресницы вон вскинул, как девушка. Спросил тихо:

– Я вам мешаю, наверное?

– Нет, Борис, не мешаешь, – повернувшись резко, бросила, уходя, Инга. – Давай, используй свой судьбоносный шанс на полную катушку. Сева у нас добрый и отзывчивый, Сева тебе поможет. Он сам с нуля начинал, ради своего дела через все перешагивал. Сева тебя всему научит, тоже со временем известным цирюльником будешь… Дерзай, Борис!

– Ты когда уезжаешь, Инга? – уже в спину ей быстро спросил Севка и даже руку протянул вслед, будто пытаясь удержать ее таким способом.

– Завтра утром. Так что прощай на всякий случай. Теперь уж никогда не увидимся.

– Но… Да подожди, куда ж ты все время убегаешь-то… – с испуганной досадой произнес Севка. Правда, она его уже не услышала.

Надя махала ей рукой из другого угла гостиной, сердито подзывая к себе. Наклонившись, прошипела ей в ухо:

– Чего ты липнешь к нему все время, Инга? Прекрати. Перед людьми ж неудобно…

– Я – липну?! Я вовсе не липну…

– Ладно, проехали. Слушай, отведи Любу к отцу в кабинет… Она меня попросила, но я не могу. Народ уже уходить собрался, надо же проводить по-человечески…

– Хорошо. А где она?

– Да вон, на лестнице стоит, на сыночка своего смотрит, как он с твоим цирюльником общается. А чего это он вдруг к нему с такой страстью ринулся?

– Ну как – чего? Он же тоже этот самый цирюльник и есть, братец наш Борис.

– Иди ты…

– Правда. Так что зря тогда отец над Севкой посмеялся, выходит.

– А ты что, все еще этим фактом маешься? Да он забыл про это давно, Севка твой! И про тебя забыл!

– Он не мой. И он не забыл. И я не забыла.

– Ну и глупо.

– Да. Согласна. Глупо, конечно…

Кивнув виновато, она стала торопливо подниматься по лестнице. Люба уже ждала ее наверху, озиралась с грустным любопытством, комкала в руке мокрый платок. Инга подхватила ее под пухлый локоток, провела по коридору, показала на дверь отцовского кабинета – прошу…

– Люба, вас здесь одну оставить? Или не надо? – пропустив ее вперед и стоя в дверях, проговорила Инга.

– Нет-нет, прошу вас, не уходите! – отчего-то сильно испугалась Люба, сделав шаг в сторону Инги и схватив ее за руку. – Мне, знаете, здесь как-то не по себе…

– Так вы ж сами хотели!

– Ну да… Я хотела… Я всегда хотела… Я даже и представляла себе столько раз… Всю жизнь в эту игру играла…

– В какую игру? – устало опустилась на ковер перед диваном Инга, откинула голову назад, ощутив затылком старую кожаную теплую шершавость. Садиться на диван не хотелось – кощунством неким показалось. Вчера на нем отец заснул, зная, что уже не проснется…

– В какую игру, говорите? – встала перед ней высоким изваянием Люба. – А вот в такую! Все время, Инночка, представляла я себе, что живем мы с твоим отцом вместе, одной семьей, в таком же большом доме, и что у него в этом доме есть такой же большой кабинет… Сидела одна долгими одинокими вечерами и представляла себе, что я вовсе и не одна тут, что муж мой просто занят очень, что он в своем кабинете работает с утра до ночи, а я не должна ему мешать… Так что кабинет этот я нарисовала в мыслях своих вплоть до каждой скрипучей паркетной дощечки, до каждого торчащего из стены гвоздика…

– Надо же, – грустно прикрыв глаза, через силу улыбнулась ей Инга. – Мне очень жаль, конечно, но паркет у отца в кабинете отродясь не скрипел. И гвозди из стен не торчали. Он вообще всегда порядок любил.

– Знаю. Представьте себе, знаю. Может, не так, как вы с вашей мамой, но знаю. А могла бы и лучше вас знать, если б захотела…

– Вы хотите сказать, что отец мог от мамы уйти, если б вы этого захотели?

– Да. Именно так.

– А я думаю, что не так, Люба. Отец всегда делал только то, что сам хотел. И раз не ушел, значит, сам так решил. А еще потому не ушел, что я должна была родиться. И если б не вы, звали бы меня сегодня не Ингой, а Любовью…

– Ах, бедная моя девочка… Мне тебя очень жаль… – идя медленно по периметру кабинета и разглядывая многочисленные старые фотографии в рамках, тихо произнесла Люба. И непонятно совсем было – то ли впрямь она ее жалеет, то ли ерничает так тонко. Потом, будто спохватившись, глянула на нее коротко, произнесла уже более дружелюбно: – Хотя Инга – совсем даже не плохое имя для женщины, зря ты так. И все-таки я смею утверждать, Инга, что в нашем с твоим отцом случае ты не права. Я тогда сама все решила. Я! А не он! Я сама обрекла себя на пожизненные страдания, по собственной воле!

– А почему? Только доброты и женской порядочности ради?

– Нет. Плевать мне было на эту порядочность. Просто… Просто захотелось мне так – воле его не подчиниться. Вот ничего с собой не могла поделать! Сильная я была тогда девушка. Он решил из семьи уйти, а я сказала – нет. Только ради этого самого «нет» и сказала. После, конечно, жалела ужасно. Даже в другой город переехала, чтоб все мосты сжечь за собой окончательно. И Бориса увезла. А потом еще раз переехала. Отправила ему с оказией письмо с фотографией сына и исчезла. А недавно он меня снова нашел. Для того чтоб на похороны свои пригласить…

– Да уж, страсти какие, – не отрывая затылка от дивана и глядя в потолок, проговорила Инга. – Настоящие живые страсти. Будто вы обиду свою на отца сейчас, как на живого, выплескиваете. Вам не кажется?