Дыхание судьбы

— Пора ложиться спать, — строго сказала Элиза. — Поскольку у вас есть все необходимое, я вас оставляю. Завтра нам предстоит много дел.

И, бросив последний взгляд на закрытый чемодан, она притворила за собой дверь.

На берегу реки легкий ветерок колыхал серебристую листву ив и тополей. Прислонившись к дереву, Ливия смотрела на бурлящую воду, высокую траву, бокалы с пивом и вином, тарелки с крошками хлеба и печенья, расставленные на клетчатой скатерти. Чуть выше, на склоне холма виднелись красные крыши деревенских домов из серого камня. Шелестела листва. В ярком свете начинающегося лета все было настолько совершенно, что она почувствовала смутную тревогу, по телу пробежали мурашки, словно должно было произойти что-то ужасное и без предупреждения уничтожить этот безмятежный воскресный день.

Франсуа захотелось устроить пикник за городом, и Элиза приготовила корзину с продуктами, не забыв положить подушки в машину, чтобы ее невестке было удобно сидеть. Они ехали по проселочным дорогам, извивавшимся между лугов и полей. Под синим небом, среди пологих холмов виднелись деревни, чьи скромные домики теснились вокруг колокольни. Солнце грело ее обнаженную руку, лежавшую на дверце автомобиля. Она слушала Франсуа, отвечая ему вежливой улыбкой. «Тебе хорошо?» — время от времени спрашивал он, иногда с легкой тревогой, и она неизменно отвечала: «Очень хорошо, спасибо».

Ливия посмотрела на своего мужа. На нем были бежевые брюки, подвернутые до колен. Он шел по мелководью с удочкой в руках, внимательно всматриваясь в воду. Словно ощутив на себе ее взгляд, он выпрямился и повернулся в ее сторону, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. В своей расстегнутой рубашке, с волосами, в беспорядке упавшими на лоб, открытым лицом, он напоминал сейчас счастливого подростка. Он помахал ей рукой, и она крикнула, чтобы он не беспокоился о ней.

Возможно, именно из-за этого она чувствовала себя неловко — из-за невероятной искренности Франсуа, его естественной убежденности в правильности того, что он делает. А ведь в Венеции ее привлекла в нем именно эта простота. Теперь же, лежа ночью рядом с ним, она слушала его спокойное дыхание и ощущала в душе леденящий холод.

Она не понимала себя. Когда она бродила по комнатам дома, заходя то в гостиную, то в столовую, то в библиотеку и даже в кухню, где кухарки бросали на нее хмурые взгляды, а маленькая Колетта в своем белоснежном чепчике выглядела откровенно испуганной, она ощущала себя привидением.

Казалось бы, чего еще желать? Отец ее ребенка, не раздумывая, обвенчался с ней и, похоже, был даже горд и доволен этим. Он был нежным и заботливым мужем. Она была ему благодарна, но никак не могла привыкнуть к этой новой жизни, которую вела уже целых три месяца.

После обеда Ливия уходила в свою комнату, садилась возле окна и погружалась в мечты, держа книгу на коленях. Иногда она слушала монотонное тиканье часов и ужасалась, потому что оно напоминало ее жизнь. Дни проходили размеренно и состояли из регулярных приемов пищи, воскресной мессы, благотворительных вечеров, куда ее приводила Элиза и где строгие дамы, похожие друг на друга, принимали ее приветливо, но давали всяческие указания, словно она была неразумным ребенком. В хорошую погоду Элиза отправлялась с ней на прогулку, всегда по одному и тому же маршруту, вдоль набережной.

Ее золовка была женщиной деспотичной и категоричной. Не было никакой возможности укрыться от Элизы Нажель, господство которой было одновременно изощренным и беспощадным. Рядом с ней все снова становились детьми. Не утруждая себя объяснениями, Элиза ясно давала понять, что ей необходимо подчиняться, просто потому, что так нужно. Кого-то это могло не беспокоить, но у Ливии возникло ощущение, что вокруг ее шеи медленно затягивалась шелковая нить.

Она закрыла глаза, разозлившись на внезапно подступившие слезы. Даже ее эмоции стали какими-то неестественными. Франсуа нарвал ей букет полевых цветов, которые она теперь задумчиво рвала на мелкие кусочки. Опомнившись, она отбросила два истерзанных стебля подальше, чтобы он не заметил.

Он поднимался от реки, приближаясь к ней забавной птичьей походкой, потому что острые камушки впивались ему в ступни. Положив удочку и пустой садок на землю, он сел рядом с ней на траву.

— Не везет сегодня, — улыбнувшись, сказал он.

Ливия не знала, что ему ответить. Ей изо всех сил хотелось показать ему, что она счастлива. Она искренне хотела быть образцовой супругой, чтобы потом стать любящей матерью. Разве не положена награда тому, кто научился повиноваться?

— Здесь очень красиво. Ты часто сюда приезжаешь?

— С самого детства. Существуют такие места, где чувствуешь себя как дома, ты согласна? Такое ощущение, что они просто созданы для нас, и это необязательно места нашего детства. Я часто вспоминаю о маленькой долине в Вогезах [46], где мне было так хорошо, что я с удовольствием там поселился бы.

Он лег на бок, положив голову на руку, доверчиво глядя на нее. Ливия догадалась, что он ждет от нее ответа, надеясь, что она, в свою очередь, расскажет ему о своих любимых местах. Но для нее признания всегда таили в себе привкус наказания.

Она смутилась и опустила глаза.

— Я понимаю, — пробормотала она. — Маленькой я обожала проводить время в лагуне. Там можно было часами смотреть на птиц. Я даже научилась распознавать их по крику.

Она почувствовала себя глупо. Все это было так пресно. Конечно, она любила лагуну, но существовали вещи намного сильнее и важнее, однако о них она не могла с ним говорить и злилась на себя за это, потому что Франсуа был достаточно тонким человеком, чтобы с полуслова уловить щекотливость и опасность некоторых переживаний.

— Ты скучаешь по Венеции, — тихо произнес он.

Боль была настолько острой, что она вздрогнула.

— Немного.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива, Ливия. Это очень важно для меня. Ты ведь это знаешь, правда?

Она кивнула, в горле у нее пересохло.

— Тебе понадобится немного времени, чтобы привыкнуть, но я уверен, что все будет хорошо. И потом, скоро родится наш ребенок. Когда ты станешь мамой, будешь смотреть на вещи совсем по-другому, уверяю тебя.

Он повернулся на спину, сцепил руки на затылке и закрыл глаза. Блики солнца играли на его лице. Он казался таким безмятежным, настолько гармоничным телом и душой, таким реальным, что у Ливии даже не получилось на него обидеться.

Ханна вытерла рукой пот со лба, подняла глаза к свинцовому небу, предвещавшему грозу, и августовское солнце ослепило ее. Горячий ветер обдувал ее щеки, обнаженные руки, из-за него болела голова. Поясницу нещадно ломило, и она потерла ее рукой, пытаясь изгнать эту боль. Весь день она подготавливала целину под пашню, бросая камни в тележку, которую они тянули по очереди с двумя другими женщинами, назначенными на эту работу.

Ее грудь набухла и вызывала болезненные ощущения. У нее с самого рассвета не было возможности уделить внимание младенцу. Для Ханны было загадкой, откуда ее истощенный организм черпает силы, чтобы она могла накормить своего ребенка, в то время как большинство измученных молодых матерей давно уже лишились молока. Плач новорожденных по ночам мешал спать обитателям бараков. Накануне чьи-то злые языки пустили слух, что Ханна тайком добывает себе еду. Лили принялась ее яростно защищать, но Ханна даже не удостоила их ответом: такая мелочность не заслуживала внимания.

Вдалеке послышался крик. На опушке леса стоял мужчина из их бригады и махал руками. Все три женщины облегченно вздохнули. Рабочий день закончился. Теперь они смогут вернуться в лагерь беженцев, проглотить свой вечерний рацион — тарелку супа из крапивы, который здесь в шутку называли «королевской похлебкой», — и затем рухнуть без сил на соломенные тюфяки, где им не давали покоя клопы.

В полном молчании они закрепили ремни вокруг талии и медленно направились к краю поля, волоча за собой тележку, подпрыгивавшую на ухабах.