Дитя фортуны

— В больницу Бикмана. Скорее! — попросила Энн.

Оказавшись в машине, она почувствовала, что ребенок еще дышит.

На заднем сиденье сидела парочка, направлявшаяся совсем в другую сторону. Поскольку все гостиницы были переполнены, они дали водителю сто долларов и попросили отвезти их домой, в Бруклин. Энн показалась им слегка не в себе: растрепанные волосы запорошены снегом, руки покрыты засохшей кровью.

— Отвезите ее, куда ей надо, — сказали они.

И вот тогда Энн решила, что не оставит ребенка. Именно тогда, в ту жутко холодную ночь.

Доктор Маршалл спал на диванчике в своем кабинете. Она разбудила его, и стояла рядом, пока он звонил на Лонг-Айленд одной супружеской паре, которым обещал новорожденного ребенка. Но Энн не слушала, что говорил врач, — она прислушивалась к дыханию ребенка, спрятанного у нее под пальто. Наконец она вручила младенца доктору, чтобы тот его осмотрел и снял отпечаток его ступни, который полагалось поставить на свидетельстве о рождении, выписанном на имя приемных родителей. Доктор хотел забрать ребенка, но Энн, которая была еще не готова с ним расстаться, пожелала сама отнести его наверх, в детскую.

В ту ночь в кроватках лежало еще около десятка новорожденных. Странно, но ни один из них не плакал. Дежурная сестра крепко спала в кресле-качалке. Когда Энн осторожно уложила ребенка в кроватку, в детской не было слышно ни звука. Домой она возвращалась пешком. Небо прояснилось, и воздух стал таким чистым и прозрачным, что над крышами самых высоких небоскребов можно было увидеть созвездие Ориона.

После той ночи Энн больше не могла видеть доктора Маршалла. Когда на следующий день он пришел в родильную палату, чтобы осмотреть очередную роженицу, Энн заперлась в туалете и не выходила оттуда до тех пор, пока доктор не ушел. Потом она спустилась в детскую, но ребенка уже не было. Неизвестно, какое заклинание подействовало на детей прошлой ночью, только теперь оно явно было снято. Все младенцы орали в один голос, между ними метались пять медсестер, не в силах их успокоить. Через несколько недель Энн нашла работу в одной из больниц в северной части Нью-Йорка и переехала туда. Она даже избегала встреч со своими приятельницами из центра города. А когда она вышла замуж и переселилась в Коннектикут, то стала радоваться тому, что ей больше не нужно ходить мимо родильной палаты или детской и каждый раз, услышав детский плач, думать о том, что разрушила чью-то жизнь.

— Я хочу знать, кто ее удочерил, — спокойно сказала Лайла.

Энн смутилась. Лайла повысила голос:

— Скажи мне, как звали тех людей, что увезли ее на Лонг-Айленд.

— Я уже сказала тебе, — ответила Энн. — Я не слушала, о чем с ними говорил доктор Маршалл. Мне было все равно.

— Все равно, — повторила Лайла. — И ты ничего не можешь вспомнить?

— Не могу, — ответила Энн. — Но я знаю, кто должен это знать. Доктор Маршалл.

Они прошли на кухню, и Лайла, стоя возле Энн, слушала, как та звонит в больницу Бикмана. Доктор Маршалл уволился из больницы, но продолжал вести частную практику, поэтому найти его не составило труда. Лайла еле сдерживалась. Выйдя в столовую, она подошла к окну. Дочь была где-то совсем рядом. Лайла чувствовала, как она дышит, спрятанная под пальто Энн. Слышала, как заскрипели тормоза такси, когда машина резко остановилась. Если бы она находилась в том такси, то ни за что не дала бы водителю остановиться возле больницы. Она гнала и гнала бы его все дальше, до самого Нью-Джерси, ее дочь спала бы у нее на коленях, и лед на шоссе таял бы под колесами машины, превращаясь в острые кинжалы. И если бы кто-нибудь кинулся за ними в погоню, то вряд ли уехал бы далеко.

Энн записала адрес и телефон доктора Маршалла на клочке желтой бумаги. Быстро свернув записку, Лайла положила ее в карман. Энн проводила ее до лифта. Обе женщины старались не смотреть друг на друга, словно между ними произошло что-то очень личное, о чем даже нельзя говорить вслух. Но когда Лайла уже собралась войти в кабину лифта, Энн взяла ее за руку.

— Я все время думаю, — произнесла она. — Скажи, ты считаешь, что я виновата перед тобой?

— Разумеется, нет, — ответила Лайла, поцеловав кузину в щеку и тем самым показав, что виноватой она считает только себя.

Было уже совсем темно, когда Лайла подъехала к отелю, но заходить внутрь не стала, а пошла дальше, в центр города. Каждый раз, нащупывая в кармане записку с адресом, Лайла слегка вздрагивала. Она подошла совсем близко — еще один шаг, и пути назад уже не будет. Мысленно рисуя себе встречу с дочерью, Лайла не видела ничего, кроме входной двери. Вот она тянется к звонку, но отдергивает руку, потому что от него исходит жар, и на ее руке остается след от ожога. Она так страшится встречи с дочерью, что когда та открывает дверь, то на крыльце не оказывается никого и ничего, кроме двух черных перьев и порыва холодного воздуха.

Она еще может сесть в «лимузин» и уехать в аэропорт имени Джона Ф. Кеннеди, улететь домой, смотреть, как Ричард обрезает розы, а потом увести его в спальню и лечь рядом, словно она никуда и не улетала. Всякий раз проходя мимо телефонной будки, Лайла порывалась позвонить доктору Маршаллу и, не найдя в себе сил, шла дальше, понимая, что, получив адрес дочери, она уже не сможет не увидеть ее, а значит, ее жизнь больше никогда не будет такой, как прежде. Лайла бродила по улицам до тех пор, когда звонить в кабинет доктоpa Маршалла было уже поздно. Толпы людей устремились с работы домой, в окнах загорался свет, на кухнях хозяйки включали плиты, чтобы приготовить ужин.

Десятая авеню была такой, какой ее запомнила Лайла. Когда в январе с реки задувал ветер, это место было самым холодным в городе. Если вы стояли лицом на запад, то от холода у вас начинали слезиться глаза. Здесь было так холодно, что вы дрожали мелкой дрожью, глядя на небо и ожидая, когда на нем появятся первые звезды.

Если бы она могла найти дорогу в лабиринте узких мощеных улочек, если бы Хэнни была жива, Лайла непременно пошла бы к ней за советом. Как ей хотелось, чтобы хоть кто-нибудь сказал, как ей быть, где лежит путь к надежде, а где — к отчаянию? Лайла долго простояла на углу. Затем, взмахнув посиневшей от холода рукой, остановила такси. В ту ночь она еще не приняла решения. Она позвонила в справочную и узнала расписание рейсов на Лос-Анджелес. Она вынула из кармана записку с адресом доктора Маршалла и в тысячный раз взглянула на нее. Она не стала есть и побоялась лечь спать. Но как только усталость взяла свое и Лайла все же прилегла и закрыла глаза, она почувствовала, что ее куда-то уносит. Она заснула, и ей приснилась Хэнни. Они превратились в воронов и полетели высоко над землей. Лайла пыталась не показывать своего страха, но он оказался сильнее, и Лайле было стыдно, что Хэнни видит, какая она трусиха. Они летели над черными холмами. А внизу были женщины, готовившиеся родить. Над ними на шестах были натянуты белые простыни, наподобие палатки с хлопающими на ветру краями. Женщины оставляли на земле следы, подобные птичьим. Лайла видела внизу около десятка женщин, которые, хотя и не торопились, двигались намного быстрее двух пролетающих над ними воронов.

«Я не могу это сделать», — сказала Лайла, но Хэнни ее не услышала — все звуки заглушал свист ветра. Солнце над их головой раскалялось все сильнее, и вот уже от ветра пахнуло огнем.

Подлетев к белой палатке, женщины-вороны сделали над ней круг. Лайла старалась держаться поближе к Хэнни, одновременно борясь с ветром, грозившим сломать ей крылья.

«Слишком поздно», — подумала Лайла, но Хэнни, сделав крутой вираж, уже опустилась на землю.

Женщины запели. Эти звуки слышались все ближе, пронзая Лайлу насквозь. Она падала с высоты двадцатого этажа. Палатка казалась прекраснее облаков, белее звезд. Лайла упала на нее, и она смягчила удар. Жара все усиливалась. Лайла чувствовала запах жженых перьев и черной земли. А наверху воздух был чист и свеж, и дышать было легко. И вдруг Лайле стало так хорошо, что она начала плакать. И вот так, заливаясь слезами, она вернулась в свою оболочку, раз и навсегда решив, что больше никогда не станет бороться со сказочным ощущением земного притяжения.