Открытие сезона

– Что у нас на ужин? – спросил он.

– Что бы ты хотел?

– Это означает, что ничего нет? – и не дожидаясь ответа, продолжил: – И, ради Бога, включи камин, здесь такая холодина. Не пойму, почему надо сидеть и мерзнуть всю ночь.

Я нагнулась и включила электрокамин.

– Я привычна к холоду, – сказала я нарочно. Я всегда хвастаюсь перед всеми, особенно перед Дэвидом с его надуманными претензиями, своей выносливостью. Потом продолжала: – Выбирай: яичница с беконом, котлеты, спагетти, сосиски. Скажи, что именно, я приготовлю и принесу.

– Я знаю, тебе не хочется идти, – сказал он. – Ты ведь смотришь эту программу?

– Нет, не смотрю. Скажи же мне, что ты хочешь, и я принесу.

Но он не хотел, чтобы последнее слово оставалось за мной.

– Я сам приготовлю ужин. Скажи, что ты будешь есть, я все сделаю.

– Я не буду ужинать, – ответила я, чувствуя раздражение: он поймал меня той же стратегией, что и всегда. – Я сделаю тебе ужин, если ты скажешь, что хочешь съесть.

– Ты скажи, что ты хочешь.

– Ничего. Будешь котлеты?

– Не буду.

– Тогда что?

– Ты скажешь мне, что ты хочешь, и я пойду приготовлю. И так мы продолжали довольно долго, изливая свой холодный и усталый гнев, пока я не отправилась на кухню жарить котлеты, потому что только так я могла вскарабкаться на дюйм выше по грязному холму превосходства. Я очистила и сварила фунт картошки. Таким образом мы с Дэвидом поужинали, а я получила определенное преимущество.

Мы ели в молчании, я продолжала читать книгу. Потом, досмотрев телепередачу, я сказала, что собираюсь ложиться спать. Я очень устала за последние дни, особенно из-за неспокойного поведения Джозефа, которому было всего семь недель. Мое намерение заставило Дэвида произнести:

– Право, Эмма, не стоит так кипятиться из-за переезда в Хирфорд. На что ты злишься? Почему не хочешь ехать?

– Я вовсе не кипячусь, – сказала я, громко захлопнув книгу.

– Да нет же, кипятишься. Что ты так боишься потерять?

– Ты прекрасно знаешь, как я ждала этой работы.

– Получишь другую. Такой человек, как ты, никогда не останется безработным.

– В Хирфорде?

– Я уверен, что мы сможем что-нибудь там подыскать.

– Ты так думаешь? Возможно, место билетерши в твоем театре, а?

– Не будь смешной, любимая. Тебе обязательно найдется работа.

– А я уверена, что там мне будет нечего делать.

– Ты сможешь приглядывать за детьми.

– Дэвид, дорогой, – сказала я, – не говори мне о детях. У тебя нет права говорить со мной о детях. За детьми ухаживаю я, а не ты, поэтому не будем дискутировать на эту тему.

– Не понимаю, – сказал он, после паузы, означавшей, что по этому пункту он уступает, – почему тебе вообще понадобилась эта работа. Пустая трата времени. Это все твое тщеславие: тебе не достаточно слышать от меня о своей красоте, ты хочешь, чтобы вся страна пялилась на тебя каждый вечер. Тщеславие когда-нибудь погубит тебя, и ты умрешь эгоисткой, если не исправишься.

Сильно сказано, но мне было, чем парировать.

– А как же ты? – спросила я. – Кажется, свою игру ты считаешь искусством? Но это не искусство, это продажа своего таланта на потребу низменной толпе. И не говори, что ты делаешь это ради публики. Ты и все остальные – вы просто кучка больных манией величия. Все, чего вы хотите, это выставить свое лицо напоказ и кричать: «Вот я какой!» Больше ничего. Ну, раз это устраивает тебя, то и я не жалуюсь. Но дай и мне заниматься тем, чем я хочу: рассказывать всей стране о политике, о несчастных случаях на дорогах и забастовках профсоюзов… Продолжай заниматься своей глупой саморекламой, изливайся перед всем миром, я не возражаю.

– А почему ты должна возражать? Это я оплачиваю эти котлеты, и этот телевизор, и это платье, которое ты носишь, и крышу над твоей головой.

– Да, – я встала, – И, видимо, поэтому мне хочется иметь собственные деньги, чтобы я могла бросить в твое очаровательное лицо весь этот мусор.

Я вышла из комнаты и направилась вверх по лестнице в спальню. Пока я раздевалась, мне очень хотелось заплакать, но я сдержалась. Я вовсе не так сердилась, как следовало бы. Мне было жаль Дэвида: ему очень хотелось поехать, и не думаю, что ему хотелось ругаться со мной, как, впрочем, и мне. Я почитала немного, пытаясь успокоиться. Когда он поднялся наверх, он тоже был спокойнее.

– Давай поговорим об этом завтра, – предложил он. – Я еще не подписал контракт. И не сделал бы этого, не поговорив с тобой.

– Я так и думала.

Он разделся и лег в постель.

– Попытаюсь поспать, – сказала я, – хоть пару часиков, пока Джо снова не проснется.

Я закрыла глаза. Дэвид положил руку мне на бедро. Я поерзала и скинула руку. Он снова дотронулся до меня. Я оттолкнула его еще раз, он вспылил – и я вспылила, и мы снова принялись ссориться. Такие уж мы. Дэвид завел волынку о прелестях деревенской жизни: как там здорово, зелено, коровки, тишина, а я говорила ему о скукотище. Лондон был для меня всем, а мысли о природе и ограниченном круге общения наполняли меня не меньшим ужасом, чем перспектива потерять работу. Я затеряюсь там, в сельской глуши, затеряюсь и превращусь в ничто.

– Хирфорд, наверное, ужасное место, – сказала я. – Единственное «высотное» здание там – это церковь, которую я должна буду созерцать девять месяцев подряд. Нам придется жить в грязном домишке или неуютной квартирке. Я просто не могу вынести этого.

– Не замечал особого великолепия в этом доме, – сказал Дэйв, – если уж говорить о красоте.

– Ну, тогда ты просто слепец, если не видишь этого, – и мы ругались еще часа полтора. В конце концов Дэвид так разозлился, что в ответ на очередное мое язвительное замечание о его профессии вскочил и ударил кулаком по стене. Дом наш старый, еще айлингтонской постройки, и кулак с треском проломил тонкую обшивку и угодил в пустоту простенка. Мы оба вскрикнули от неожиданности: я зажгла свет, и мы смотрели с открытыми ртами на его кулак, с такой легкостью пробивший нашу стену, прорвав обои Уильяма Морриса, гордость моей жизни. На наших глазах щель расширилась, дойдя до картинной рамки, и кусочки штукатурки посыпались нам на голову.

– Дэвид, – прошептала я после того, как обвал завершился, – Что ты наделал? Это лучшие обои во всем доме.

– Удивительно, сказал он. – Я едва прикоснулся к ним.

Я была так поражена, что даже не рассердилась.

– Как ты думаешь, потолок не рухнет на нас? – спросила я.

– Наверное, стоит передвинуть кровать, – сказал он. Мы встали и, толкая, переместили кровать в другой угол комнаты. Шум разбудил Флору, которую пришлось утешать, и Джо, которого пришлось кормить. К тому времени, как Джо снова заснул, мы с Дэвидом пришли в отличное настроение, и я согласилась, что поеду и взгляну на Хирфорд, прочту его роль и, может быть, признаю необходимость переезда. Он, в свою очередь, согласился с тем, что надо дать мне выспаться.

Когда я наконец снова улеглась и приготовилась по второму разу заснуть, я обнаружила, что в постели полно штукатурки, и пролежала без сна какое-то время, ощущая, как маленькие острые кусочки колют мне ноги. Я подумала о принцессе и горошине, и о старом мифе о повышенной чувствительности кожи аристократов. Я определенно принадлежала к ним, судя по тому раздражению, которое во мне вызывали эти маленькие кусочки штукатурки. Дэвид спокойно спал. Наша супружеская кровать, выдвинутая в центр комнаты, была полна трухи. Мы с Дэвидом не были слишком счастливы в ней.

С этого и начался для меня год Гаррика.

Глава вторая

Возможно, некоторые удивятся тому, что мы не разошлись тогда. Но так уж сложилось, и я стараюсь быть точной и объяснить, почему я не осталась в Лондоне, в нашей айлингтонском доме, который столько значил для меня, и не позволила Дэвиду одному отправиться в Хирфорд.

Эти причины, корыстные и бескорыстные, были так ясны мне, что было сложно разделить их на пункты и подпункты. По корыстным соображениям я боялась остаться одной с детьми и нянькой; боялась публичного провала; боялась одиночества. Эти же причины можно было отнести и к бескорыстным, рассматриваемым в более мягком свете. Я не хотела лишать детей отца; мне не хотелось, чтобы Дэвида осуждали за то, что он оставил меня; не хотела, чтобы Дэвид оказался в одиночестве в Хирфорде. И не только потому, что знала: он может никогда не вернуться, но и потому, что была уверена – ему тоже будет одиноко.