Открытие сезона

Наша встреча произошла на одной из вечеринок, которую устраивал некий маститый телережиссер, у которого Дэвид только что сыграл яркую и хорошо оплаченную роль. Сама вечеринка состоялась в Хэмпстэде в квартире на верхнем этаже с великолепным видом, открывающимся из ее окон. Мы с Дэвидом болтали с женой режиссера, когда к нам подошел Виндхэм Фаррар: я узнала его, так как видела в телепередаче о провинциальном театре на прошлой неделе. Что же это за мир, где все на виду, лица любимые и забытые и те, которые вот-вот станут любимыми? Мы вспоминали их каждый вечер, благодаря телевидению. Не удивительно, что мне самой хотелось увидеть свое лицо на экране, присоединиться к этой замысловатой системе, к этой ежедневной драме, проигрываемой каждый вечер с благословения создателей программы: Софи Брент, Виндхэма Фаррара, Дэвида Эванса, моего мужа, и той симпатичной женщины, которой должна быть я.

В отличие от моего мужа, Виндхэм лучше смотрелся в жизни, чем на экране, где лицо его казалось слишком крупным и бесформенным. Он был одного роста с Дэвидом (то есть на дюйм выше меня) и плотно сложен; можно сказать, даже толстый, если бы не ширина плеч. Внешность его была грубовата, без всякого намека на изящество, а одежда висела на нем мешком. Он являлся полной противоположностью нашему хозяину: утонченному, тщательно одетому джентльмену. Я предпочитала Виндхэма, подошедшего к нам и сказавшего с чувством собственного достоинства хозяйке:

– Привет, Кейт, познакомь меня с этим умным молодым человеком.

Та представила Дэвида, а заодно и меня. Виндхэм едва бросил взгляд в мою сторону, пожав мне руку: глаза его слепо скользнули по моей бесформенной фигуре, и он отвернулся. Я не винила его: я сделала бы то же самое. Я знала, что сейчас не в форме. Он поздравил Дэвида с участием в пьесе, и они немного поговорили об этом. Потом Виндхэм сказал:

– Поедешь со мной в Хирфорд на следующий год?

– Зачем? – спросил Дэвид.

– На фестиваль. Ты разве о нем не знаешь? Хороший новый театр. И если мне удастся, я поставлю там несколько интересных пьес. Даже найду подходящие роли для тебя. Ты – именно тот, кто нам нужен.

– Но я не играл на сцене Бог знает сколько лет, – сказал Дэвид.

– Ты не такой уж старый. И разве тебе не хочется играть перед живой аудиторией?

– А как там в Хирфорде? Меня, в общем-то, устраивает все, как есть.

– Правда? А ты не чувствуешь признаков того, что играешь в вакууме?

– Как бы там ни было, у меня запланированы съемки в следующем году, – ответил Дэвид. Он так не думал, но всегда говорил подобные вещи. На этом они с Виндхэмом оставили тему. Проект казался мне довольно смутным, чтобы вмешиваться в разговор, да и в любом случае Дэвиду была Отлично известна моя позиция: провинция никогда меня не привлекала, вызывая лишь легкое любопытство. Однако, мое мнение никогда не значило для Дэвида очень много, поэтому, и провела собственное небольшое расследование о хирфордском проекте, к обсуждению которого мы все чаще возвращались в последующие недели. Как оказалось, там шло строительство нового театра, и Виндхэм Фаррар собирался открывать там сезон следующей весной своими пьесами. По его словам, вся затея обещала стать прекрасно организованным и хорошо финансируемым событием: в этой связи уже упоминались имена ведущих актеров, и по крайней мере некоторые действительно приедут. Я не особенно горевала по поводу пятнадцати фунтов в неделю в качестве оплаты, зная, что Дэвид сможет выжать из них и больше. Но, с другой стороны, наши расходы были непомерно велики, поэтому нам требовалась не какая-то халтура за пределами Лондона. Я никак не могла понять, на что уходят все наши деньги: выплата за дом, покупка которого была единственным серьезным шагом, предпринятым Дэвидом, и обычные текущие расходы на одежду, питание, игрушки и различные экскурсионные поездки. Я имею в виду именно экскурсии, а не путешествия во время отпуска: мы никогда далеко не уезжали, но часто проводили дни в зоопарке в Брайтоне, катались по реке и устраивали уикенды в скромных отелях. Для человека, не рожденного в роскоши, Дэвид легко тратил деньги: он был на удивление экстравагантен и понятия не имел об экономии средств и истинной цене вещей. Он воспитывался в бедности, я же выросла в достатке и комфорте. Он постоянно шокировал меня своими разъездами на такси и двойными порциями виски, и я часто думала, как же он сможет обойтись без всего этого. Я всегда пыталась быть экономной, и это раздражало его. Грустно видеть, как часто в домашней обстановке добродетели одного становятся проклятием для другого. Именно его экстравагантность нравилась мне больше всего.

Теперь вам, должно быть, стали понятны причины моего отказа ехать в Хирфорд. Я обдумывала их в ожидании Дэвида. Он никогда не отлучался надолго, хотя был всегда легок на подъем. Моим самым сильным аргументом, должна признать, была невозможность отказаться от идеи работы на телевидении: она казалась великолепным решением всех проблем – хороший постоянный заработок, и всего три рабочих дня (и вечера) в неделю. Работа была бы удачей для меня, к тому же мне не пришлось бы оставлять дом больше, чем на пятнадцать часов в неделю. Я считала сделку с совестью уместной, и сама мысль потерять эту работу приводила меня в отчаянье. Я знала, что такой шанс выпадает раз в жизни, потому что подобная работа встречается довольно редко и все места обычно уже задолго распределены. Мое желание было естественным. Я с нетерпением месяцами ждала работы: сама мысль о трех вечерах в огромном официальном здании, где детский плач не мог бы достигнуть моего слуха, поддерживала меня на протяжении всей утомительной беременности, родов и бессонных ночей. Джозеф был сложным ребенком: я не спала толком ни одной ночи, пока ему не исполнилось полтора года. Даже Дэвид был рад за меня, когда мне предложили это место, и сумел сдержать свое негодование по поводу того, каким путем оно было получено. Он терпеть не мог Боба, который все устроил. Боб – большой толстый богатый дилетант, который добровольно принял на себя роль моего покровителя и рассматривал меня, в свою очередь, в качестве ходкого товара; мне он нравился и я была благодарна за проявленный им интерес, но Дэвид считал его низким человеком. Дэвиду вообще претит все неискреннее, основанное на связях, знакомствах и подогреваемое подозрительной страстью. Когда бы я ни оказывалась в обществе их обоих, или разговаривала об одном из них с другим, я всегда оказывалась в неловкой ситуации. В каждом из них мне нравится именно то, что осуждается другим. Когда-то в первые дни нашего знакомства Дэвид выбросил фотоаппарат Боба в окно пивной, в знак протеста, что тот тайком снимал старого пьянчужку. Но в этот раз даже он признавал полезность знакомства с Бобом.

Я думала обо всем этом, пытаясь примириться с жертвой, которую мне придется принести, и в это время вернулся Дэвид. Я ожидала его прихода. Раньше мне казалось, что он способен испытывать гнев, но через год или два я поняла, что это не гнев, а просто брюзжание и дурное расположение духа. Радостное возбуждение было способно продержать его вне дома хоть всю ночь, тогда как голод, раздражение или отчаяние всегда приводили его к порогу дома. Он вошел, с опущенной головой, засунув руки в карманы куртки, с хмурым выражением лица: это выражение я так часто видела на экране, на фотокарточках, за завтраком. Эта мина, когда-то наполнявшая меня ужасом, от которого дрожали колени, а волосы шевелились на голове, а теперь означала просто очередную семейную ссору. Он сел на наш «честерфилд», не снимая куртки: была холодная ночь. Я молча посмотрела на него и кивнула. Я не собиралась заговаривать первой и надеялась, что он раскаивается и собирается отказаться от своего решения, меняющего всю мою жизнь.

Около двух минут мы просидели в тишине: я бросала взгляды то на телевизор, то в свою книгу, а он мрачно разглядывал ковер. Так как он продолжал молчать, я подумала, не заметил ли он следов пролитого накануне Флорой какао. Но когда он нарушил наконец молчание, я поняла, что мысли его были далеки от ковра.