Беверли-Хиллз

Уинтроп потерял дар речи. Конечно, стул выглядел так же, как его собратья. Он и должен был казаться их однояйцевым близнецом. Мастерство величайшей реставрационной фирмы из Лонг-Айленда сделало его похожим на собратьев, но не наделило его душой, которую смог вдохнуть в свои создания Бидермейер. Глаз любого знатока не отличил бы подделку, а вот чутье… озарение, дарованное свыше, позволило этой девчонке с улицы распознать самозванца.

И все же Уинтроп еще не верил… он хотел подтверждения.

– Какой из моих ковров тебе нравится больше других?

Изумительный бледно-зеленый ковер, сотканный в Тебризе и купленный Тауэром на распродаже сокровищ изгнанного из Ирана и упокоившегося в мире последнего персидского шаха, расстилался возле ее замызганных кроссовок. Но Паула указала на скромный коврик неподалеку. Там была великолепная вышивка – пастухи и пастушки, скопированные французскими мастерицами с оригинального рисунка Фрагонара. Вещь бесценная – ибо доказано подлинное ее авторство. И она безошибочно ткнула в нее пальцем.

Нет, такого Уинтроп Тауэр уже мог выдержать! Родство их душ было несомненно.

Энтузиазм переполнял его. Он был готов продолжать экскурсию до бесконечности по лабиринтам своей волшебной пещеры Али-Бабы, а Паула лишь мечтала о появлении хотя бы одного из сорока разбойников, кто бы поднес ей что-нибудь прохладительное. Что-то неладное с умом у этого старикана, раз он так восхищается ею и ее высказанными наобум оценками очередных, показанных ей сокровищ.

Пауле не пришло в голову, что тело ее и молодость не главное, что пробудило интерес таинственного богача к ней. Однако она почувствовала, что обрела нечто вроде власти над стариком, и позволила себе обнаглеть.

– Простите, но картина с лошадью никак не вяжется с этим золоченым столиком. Под нею у стены должен был бы стоять простой столик, а на нем… что-нибудь, напоминающее хозяину об охоте… Например, статуэтка.

«Бог мой! Бог мой!» – бормотал Тауэр, слыша, как ожившая Афродита кидает как бы нехотя точные замечания по поводу предмета, который был монополией лишь избранных знатоков.

Черт побери, у девчонки есть нюх! Он мог в этом поклясться. Уинтроп был циником и атеистом, но верил в потусторонние силы. Вот они и одарили эту хорошенькую молодую самочку безупречным вкусом вдобавок ко всему остальному, что тоже можно выставить, соответственно оформив.

Тауэр прожил немало лет на свете, и большую часть из них в Лос-Анджелесе, и знал, как можно винтом выкрутиться из самого низа, из помойки, на самый что ни есть верх, к сияющим на ярком калифорнийском солнце вершинам. Глупости говорят, что туда может пробиться любая бездарность, лишь бы помог случай. Для начала, чтобы дать старт, все равно что в автомобиле, нужна искра, пусть хоть слабенькая искорка самобытности и таланта.

Всю жизнь, начиная со студенческих лет, проведенных в Йельском университете, с блеском им оконченном, Тауэр видел, что красота существует сама по себе, вне зависимости от наблюдателя. Чтобы ее распознать, нужно родиться на свет, уже обладая талантом видеть красоту. Это божественный дар – либо он есть, либо его нет.

Уинтроп глубоко вздохнул. Экзамен окончился, и девчонка выдержала его на «отлично».

– Как ты назвалась, я забыл.

– Паула. Паула Хоуп.

– Хоуп? Надежда? Звучит неплохо.

Он развел руками в широком приглашающем жесте.

– Знаешь ли ты, Паула Хоуп, что ты сейчас сделала? И на что ты способна?

Глядя ей в глаза, он сразу понял, что она не имеет об этом ни малейшего представления. В глазах ее он прочел лишь голод.

Уинтроп инстинктивно взглянул на часы. Он уже опаздывал. Клиент ждал его, чтобы за деловым коктейлем обсудить миллионную сделку. И тут у Тауэра возникла идея.

– Если у тебя нет других дел, почему бы нам не перекусить где-нибудь вместе?

Паула постаралась скрыть вспыхнувшую одновременно в мозгу и в желудке радостную круговерть. Она едва не завопила от восторга, но, справившись с эмоциями, произнесла вполне достойно:

– Я была бы рада разделить с вами компанию.

Глава 2

– Я был бы рад, если бы подарили мне от щедрот своих пару минут на раздумье.

Роберт Хартфорд нарочито пошарил рукой по стеклянной поверхности кофейного столика якобы в поисках очков в массивной оправе, выточенной из рогов каталонского оленя, о чем свидетельствовал сертификат, выданный при покупке, водрузил их на нос и глубоко вдохнул в себя воздух. Запах страха, который исходил от окружающих его мужчин, был явным, резким и неприятным для обоняния, но ему он нравился.

Это не был естественный страх любых живых существ перед болью или угрозой смерти. Шестеро мужчин, притулившихся на краешках комфортабельных кресел в его кабинете, все разом боялись того, что могло не случиться. Того, что они не получат заветное «да» от Роберта Хартфорда и лишатся тем самым будущих Оскаров и процветания в «стране грез», как называют миллионы недотеп во всем мире зловонное болото, именуемое на самом деле Голливуд, если заглянуть в справочник налоговой службы штата Калифорния.

Роберт одарил их наивной мальчишеской улыбкой, той, что принесла ему большие деньги и обожание поклонников на всех пяти континентах. Он не выглядел на шестьдесят пять миллионов долларов – таково было официальное его состояние, – но не был и мальчуганом, которого запросто съест людоед. Тот, кто вознамерится сделать это, тот им подавится.

Главное свое богатство он держал не в банке, а при себе. Это была его неповторимая внешность. Его лицо было именно таким, каким должно быть в идеале лицо человека, – ни прибавить, ни убавить. Так считали женщины. Так думали мужчины. И дети тоже. Животные, если б они обладали речью, тоже в один голос согласились бы с этим мнением.

Своим божественным даром он пользовался бессознательно, плывя по течению и наслаждаясь покоем среди бури разыгравшихся вокруг него страстей. Когда другие и он сам поняли, какой властью обладает существо мужского пола по имени Роберт Хартфорд над человеческими особями обоих полов, то кто-то принялся бешено подсчитывать, как на этом можно подзаработать, а ему стало скучно жить на свете.

Но все же женщины, с каждым разом все более молодые, его по-прежнему возбуждали, и он гордился тем, что на их вожделение отвечает с не меньшим пылом. Только это одно, пожалуй, удерживало звезду от погружения в глубь океана, чтобы погаснуть там, в глубине, привлекая своим свечением ошалелых рыбок.

Такую красивую смерть Роберт с удовольствием сам себе пророчил, не помня уже, что нечто подобное вычитал когда-то в юности в давно забытом романе какого-то классика. В мыслях, да и на словах, в бесчисленных интервью он поигрывал собой, словно амулетом, согретым в ладонях, и производил тем самым впечатление актера думающего, а не просто ходящего манекена.

Тем более что он никак не походил внешне на мужчину с рекламы сигарет «Мальборо». Все в его облике не соответствовало этому супермужественному типу, а на деле тупому красавчику. Наоборот, Роберт не открыт публике, а полон намеков – на интеллект, на тягу к возвышенной, целомудренной, почти монашеской жизни и еще черт знает на что, в чем никакие кинокритики так и не смогли разобраться.

Его одежда вполне соответствовала облику звезды, вернее, экранному имиджу. Простота ее и невыразительность лишь подчеркивали то, что несет в себе облаченный в нее киногерой. Белая футболка, всегда безупречно чистая, открывающая взгляду крепкую загорелую шею. Плотно обтягивающие бедра джинсы. Кто бы мог подумать, что этот примитивный наряд тщательно продуман и изготовлен из специальной ткани по его заказу, за огромные деньги.

– Может ли что-то еще повлиять на твое решение? – осмелился нарушить тишину Бос Лейбовиц.

Он первым не выдержал затянувшегося молчания. Бос не смог скрыть свой интерес к сделке, что недопустимо для бизнесмена такого ранга. Как он может рассчитывать, что своим жалким лепетом способен поторопить суперзвезду? Что он может предложить ему, кроме того, что уже предложено? Как еще польстить?