Тайна семейного архива

– А-а, тем лучше. Тебе нравится эта сказочка о русской горничной. Может быть, хочешь попробовать?

Кристель, за неделю одиночества уставшая без ежедневных ласк, блаженно и недоумевающе улыбалась.

– Тварь! Встать спиной! – Резкий разворот, и, не успела она опомниться, как за этим последовал рывок вниз. – На колени! – В ее глазах потемнело от боли.

– Что ты делаешь?! – крикнула она, но ее придавили, размазали по полу, истязая зверскими ударами плоти.

Сколько времени он таскал ее по квартире, насилуя, душа лоно и горло, выкручивая соски и смеясь при этом отдающим слезами смехом, Кристель не помнила. Ей казалось, что временами она теряла сознание то от боли, то от незнакомого чудовищного наслаждения, за которым уже могла быть только смерть…

Высокие напольные часы пробили двенадцать, и Кристель обнаружила, что лежит, свесившись руками и головой с кровати, а Карлхайнц сидит на полу, прислонившись к стене и вытирая с лица пахучую влагу.

– Ну, – совершенно спокойным голосом спросил он, – какова реальная сторона сказочки?

– Такого не могло быть, – ответила Кристель распухшими губами. – А это, значит, твой подарок перед отъездом, да?

– Это урок. Я слишком тебя люблю и не могу позволить, чтобы ты перестала быть настоящей немкой. – Он подошел, приподнял безжизненное тело и положил ее голову к себе на грудь. – Мой самолет отправляется из Гамбурга в четыре утра. Я оставляю тебе эту квартиру и… свою сентиментальную, высокую и жестокую немецкую душу. Постарайся разобраться в себе, может, без меня это будет проще. А теперь спи.

Через два дня она получила от него электронное письмо с просьбой передать отцу в Гамбург какие-то материалы, которые он в спешке забыл отвезти.

Рождество пролетело во вспышках фейерверков и шуршании подарочных оберток, но не принесло облегчения ни в делах, которых становилось все больше, ни в мыслях, приобретающих все более печальный оттенок. Ее угнетало отнюдь не кошмарное прощание с Карлхайнцем: она была все-таки современной женщиной, немало в своей женской жизни знавшей, – она почти понимала его и в конце концов получила острое, ни с чем не сравнимое наслаждение; не его отъезд и отложенная свадьба – в прочности их чувств Кристель не сомневалась. Для занятий же русским и попыток вытащить в Германию больную девочку одиночество вполне подходило. К тому же, мать опять уехала выяснять отношения со своим по-испански ревнивым Энрике и оставила ей Гренни, а Карлхайнц не выносил собак. Печаль Кристель заключалась в том, что ее поездка в Россию не сблизила, а разделила их, надо было заново, кирпичик за кирпичиком, возводить общее понимание страны и общую любовь к ней. Где-то в глубине души она чувствовала, что правда на ее стороне, но это пугало, потому что она прекрасно знала, как трудно переубедить Карлхайнца и как люди, подобные ему, не отступают от своих убеждений именно тогда, когда этим убеждениям грозит опасность и уничтожение. Лучше бы все обстояло так, как считает он!

Гроу, жмуря свои крошечные глазки, все чаще ставил Кристель в пример, а она начинала находить все большее удовольствие в постижении певучих существительных и резких, чем-то похожих на немецкие, глаголов. Тот день, когда она, стараясь как можно меньше заглядывать в словарь, самостоятельно прочитала и перевела «Выхожу один я на дорогу»… – четверостишие смуглого мальчика с огромными неземными глазами, стал для Кристель праздником. Купив бутылочку «Ириш мист», она поехала с Гренни за город и там долго сидела, грея руки над старой спиртовкой, которую Адельхайд, не пропустившая, кажется, ни одного скандального события в мире, привезла из кубинской сельвы, куда умчалась при первых слухах о революции Кастро. Кристель сидела и все повторяла безумную строчку о разговоре звезд. Она казалась божественно красивой. Кристель еще не знала того, что строчки на чужом языке порой очаровывают душу куда сильнее, чем на родном: до конца не понятные, чистые от наслоений чужой культуры, они звучат первобытной магией. А две звезды действительно горели на уже ясном январском небе, и Кристель вспомнила Сандру, почему-то тут же уверовав, что и она непременно любит этого военного мальчика-поэта.

Гренни неожиданно протяжно и тоскливо завыла.

__________

Время бежало, уже зеленовато-коричневой дымкой затянулись деревья, как нельзя точнее воплощая ощущение предчувствия, а на цветочном рынке стали продавать крокусы. Карлхайнц не писал и не звонил, за что Кристель, не любившая этих искусственных разговоров по телефону, была ему даже благодарна. Но в середине марта пришел факс, в котором он настоятельно просил ее отвезти отцу бумаги, лежавшие в столовой на подоконнике. Кристель улыбнулась, косвенным образом узнав о том, что, далеко не образцовый сын, Карлхайнц все-таки даже из Чили поддерживает отношения со своим «железным Вальтером», и в тот же день отправилась на квартиру, где не была с декабрьской кошмарной ночи.

Присев на краешек стула в столовой, она тут же нашла глазами объемистую папку. На черной коже мерцал нацистский орел. Кристель, как загипнотизированная, открыла застежку, но увидела лишь какие-то отксеренные листы с подборкой материалов о русских в южной Германии и перепечатки из советских газет. «Неужели Вальтер до сих пор лелеет в себе ненависть? – подумала она. – За что? Только за поруганную невесту? Но, судя по последнему шоу Карлхайнца, мы – Кристель автоматически сказала «мы» и, пожалуй, впервые запнулась – в этом тоже преуспевали… Как живет с ним Эльке? На двадцать лет его моложе, до сих пор полная огня и настоящей жизни? Ведь это… как в паутине»… – Кристель захлопнула папку и ушла, хотя после получаса пребывания в квартире Карлхайнца ей все же мучительно захотелось пройти в спальню, окунуть лицо в простыни и, может быть, даже остаться на ночь, по возможности самой ублажая скучающее тело. Все-таки в этой квартире чувствовался явный привкус порока, здесь легко было заниматься всем тем, к чему не располагал старый бюргерский дом на Хайгетштрассе.

Кристель вышла, еще некоторое время обостренно чувствуя все тело, от поджавшихся, как у кошки, ступней до занывших, словно заживших своей отдельной жизнью, грудей. Даже от черной папки тянуло соблазном. Кристель посмеялась над собой и решила съездить в Гамбург в ближайшие же выходные.

В огромной квартире Хиншей было вкрадчиво-мягко и сумрачно. Эльке, в свои сорок восемь миниатюрная, как дрезденская статуэтка, с таким же лукавым, словно акварелью написанным лицом, искренне обрадовалась Кристель, а узнав, что она учит русский, принесла из своего кабинета внушительную стопку книг и словарей.

– Этот язык можно учить вечно, – колокольчиком прозвенела она. – Я до сих пор еще иногда жалею, что из-за Вальтера мне пришлось сменить его на испанский… Вальтер сейчас вернется, по субботам они собираются… м-м-м… Я надеюсь, вы будете венчаться в столичном соборе? Карлито без ума от вас, и я тоже рада, что вы сольете в одну две такие древние крови. – Она еще долго болтала – о готовящейся реформе языка и прочих лингвистических тонкостях. Профессор Хинш пришел, когда город уже погрузился в сиреневый влажный сумрак, который бывает только в городах, стоящих на больших реках.

– Вы здесь по необходимости или по велению сердца? – целуя ей руку с грацией предреволюционного француза, спросил он.

– Я привезла вам бумаги. Карлхайнц забыл их в спешке. – Кристель, не отрывая глаз, смотрела на Вальтера, всей кожей чувствуя, что под пепельно-мягкой манерой поведения скрываются несгибаемая воля и непримиримость. – Простите, что задержала, курсы русского языка отнимают сейчас много времени. – Последнюю фразу Кристель произнесла почти вызывающе. В глазах старика вспыхнуло любопытство, и, чуть помедлив, он жестом пригласил ее в кабинет.

– Так вы действительно ездили в Россию и верите, что там живут нормальные люди?

От последних слов Кристель даже опешила.