Четыре с половиной холостяка

Наташа вам уже описывала нашу с дочкой внешность. Она у нас одинаковая. Мы обе очень белокожие, бледные, со светлыми волосами и глазами. Нам не идут яркие вещи и косметика. Наташины клубные платья так и лежат у нас в шкафу, неперешитые. Сонечке всего этого великолепия не надо было. Впрочем, так я думала раньше, до всей этой мрачной истории с беременностью, выкидышем и всем последовавшим за этим, о чем вы уже имеете некоторое представление. Я говорю некоторое, потому что вы знаете вариант Наташи, а я хотела бы рассказать свой. Мой вариант, конечно, будет отличаться не слишком, но вы, по крайней мере, представите, как мы все это пережили.

Как я уже сказала, мы с дочерью очень похожи внешне. Мне казалось, что и внутренний мир у нас чуть ли не один на двоих. Мы с ней всегда были очень близки, много времени проводили вместе, много читали вслух и переговорили, кажется, обо всем, о чем только можно было переговорить.

Я думала, что знаю все Сонечкины мысли. Они ведь так явственно проступали сквозь прозрачную кожу ее лица. Они были чисты и непорочны. Сонечка – утонченная и рафинированная домашняя девочка, воспитанная на классической литературе и музыке. Молодежной тусовке она всегда предпочитала очередную вылазку со мной в концертный зал, музей или на выставку, чем очень меня радовала.

Я гордилась, что моя дочь не такая, как те вульгарные девицы с бутылками пива в руке наперевес, от которых я шарахалась на улице. Я никогда не слышала от Сонечки запаха вина или никотинового перегара, что в наше время само по себе уже считается нонсенсом. Я была очень счастливо усыплена кротким выражением ее ангельского лица, музыкой ее серебряного голоска и редкими отлучками из дома.

Когда я узнала, что Сонечка беременна, то была убеждена, что ее жестоко изнасиловали в какой-нибудь грязной подворотне, и собиралась бежать с заявлением в милицию. Я никак не могла взять в толк, что никто ее не насиловал, что она сама этого захотела, потому что жутко и безответно влюблена.

– Ну… тогда я вообще ничего не понимаю, – выдавила из себя я, когда нам пришлось все это обсуждать. – Зачем же так?

– Как? – вскричала Сонечка. – О чем ты, мама?

– Я говорю, зачем же так? Ты что же, хочешь его шантажировать ребенком? Это любви к тебе не прибавит!

– Откуда ты знаешь, прибавит или нет? Что ты вообще о жизни знаешь?

И это кричала мне моя дочь! Вы понимаете, моя нежная, неискушенная, как мне тогда казалось, Сонечка!

Я очень долго думала надо всем, с ней происшедшим. Я вспомнила себя. Если бы тогда, в юности, после судьбоносного дня рождения нашего одноклассника, Рома захотел, чтобы я принадлежала ему физически, я, ни минуты не колеблясь, согласилась бы. Но он не предложил. Не потому, что был как-то по-особому благороден. Нас с ним накрыло нечто большее, чем приземленное желание телесной близости. Мы были под колпаком любви, прекрасной и платонической. Может быть, это вам кажется смешным, особенно сейчас, в эпоху сексуального разгула, но тогда это было именно так.

Когда я говорила, что мы еле дождались восемнадцати лет, чтобы подать заявление в ЗАГС, то это тоже не имело отношения к трудносдерживаемой сексуальности. Мы просто хотели быть вместе. Не поверите, но мы часами могли сидеть, держась за руки и смотря друг другу в глаза. Когда я вспоминаю об этом, у меня всегда щемит в груди от осознания величины утраченного. И первая брачная ночь была у нас настоящей первой брачной ночью. Причем не могу сказать, чтобы нам сразу все это стало доставлять удовольствие. Я так даже плакала поначалу. Потом все наладилось, и мы с Ромой зажили в абсолютной гармонии.

Наташа как-то спрашивала, является ли Дюбарев половым гигантом. Не знаю. Вряд ли. Я думаю, мы с ним оба до гигантизма не дотягивали, но нам было хорошо вдвоем. Мы друг друга устраивали. Тогда… до его второго брака…

И я пожалела свою Сонечку. На меня в юности в один миг свалилось все: поцелуй, любовь и осознание того, что все самое главное в моей жизни свершилось. Сонечка же влюбилась безответно. Не знаю, что сделала бы я, если бы Рома после того поцелуя больше не обращал на меня внимания. Возможно, что и я пошла бы на все.

Я обняла свою девочку, и мы полночи проплакали вместе.

Как я казнила себя за то, что согласилась с Наташей пойти объясняться с Даниилом! Никакому врагу не пожелаю видеть собственного ребенка, лежащего в луже крови и беззвучно открывающего рот, будто выброшенная на берег рыба. Я не могла себе простить, что пошла на поводу у Наташи. Все-таки мы слишком разные! То, что ей кажется единственно правильным, не всегда подходит для меня и моей семьи. Надо было прежде семь раз отмерить, а мы пошли рубить сплеча.

Когда Сонечка лежала в Институте Отто, я много ночей провела без сна в тягостных раздумьях. Что касается меня, то здесь все ясно. Весь ужас случившегося с дочерью – расплата мне за загубленные жизни Романа и его неродившегося второго ребенка. А Сонечке-то за что? За грехи матери приходится расплачиваться ни в чем не повинной дочери. Я не просто преступница – я патологическая преступница! Рецидивистка! Я убила своего второго ребенка, потому что мне приспичило прокипятить постельное белье: я подняла на плиту тяжелое ведро, и все… Вы только представьте себе гипотетические весы: на одной чаше пожелтевшее постельное белье, на другой – ребенок…

Потом я убила в Романе собственного мужа. Опять же: на одной чаше – запредельные путешествия в астральные глубины, на другой – любовь мужа и… Сонечка. Опять же бедная Сонечка! Вы помните, я не уследила за ней, и она получила тяжелое сотрясение мозга. А теперь случилось еще более страшное – я убила ребенка собственной дочери! И все те же весы: на одной чаше – моральное удовлетворение от лицезрения смятения Даниила и его испуганных глаз, на другой – целых две жизни, Сонечки и ее малыша.

Честное слово, если это могло бы хоть кому-нибудь помочь, я наложила бы на себя руки. Но я должна была выходить дочь…

А потом пришел Вася Половцев. Даже не могу вам описать, с каким ужасом я смотрела на Сонечку. Она обманула меня! Посмеялась над моей материнской любовью! Слепой любовью! Как же матери слепы! Собственная дочь казалась мне двуликим монстром. Над чем же плакала она, когда, обнявшись, мы лили с ней слезы вместе? В моей дочери живет актриса, лицедейка. В этом смысле она не в меня, в Дюбарева. Вы же помните, как я не смогла сыграть Марью Антоновну и передразнить Эллу Борисовну, и как мастерски это сделал Роман.

После того как мы с Наташей выпили для храбрости, я все-таки ее выпроводила. Уж слишком раздувались ее ноздри. Подруге явно хотелось разорвать Сонечку на куски, но со своей дочерью я должна была разобраться сама. В то, что она вскроет себе вены, я тоже не верила. Вернувшись в комнату к Сонечке, я обнаружила, что все ее слезы уже высохли. Она сидела у стола на стуле, который не так давно покинул Вася Половцев, и смотрела в одну точку.

– Зачем ты это сделала? – спросила я дочь как можно спокойнее.

– Что именно? – подняла она вверх свои белые бровки.

Я подумала, что вопрос действительно стоит конкретизировать, потому что наделала она много.

– Зачем убила собственного ребенка? – первым делом спросила я, решив, что это самое страшное из того, что она сделала. Даже я, преступница-рецидивистка со стажем, лишилась ребенка ненамеренно.

– Какие слова! – закричала Сонечка. – Как мне надоела эта театральность и напыщенность! Никого я не убивала! То, что было во мне, еще нельзя назвать ребенком. Это не ребенок, а так… зародыш… вроде головастика… Я видела в книгах!

– Что ты несешь, Соня! Из такого головастика и получаются люди. С руками, ногами, с собственной неповторимой жизнью, с богатством внутреннего мира.

– У-у-у-у!!! – взревела Сонечка отнюдь не серебряными переливами. – Как я ненавижу этот внутренний мир! Я хочу жить не внутренним миром, я хочу настоящей реальной жизни!