Немножко чокнутая (ЛП)

— Я угрожала прикрыть его счет, — я вся во внимании, когда слышу голос старой ведьмы Шарлин Петэл, которая сидит в конце стола. Ее черные волосы собраны в пучок так туго, что кожа ее лица натянулась, показывая все морщины. Ее розовый костюм похож на мой собственный. — Это же смешно. Дочь, которая вышла замуж за мужчину не из нашего круга, да еще теперь у нее внук, который думает, что он — гей.

Я закатываю глаза. Затем она обращается к Сильвии:

— Конечно, Сильвия понимает мои чувства. Ее племянник — гей, так ведь?

Сильвия кивает.

— Да, он и его спутник жизни недавно усыновили великолепного мальчика из Эфиопии. Они назвали его Клейтон. Потрясающий мальчик.

Я фыркаю, а Сильвия подмигивает мне.

— Джеймс показал мне фотографии, пытаясь убедить меня забеременеть, — говорю я тихо.

Сильвия смеется и похлопывает меня по руке.

— Я уверена, когда придет время, ты будешь готова.

— Вы планируете ребенка? — спрашивает меня Шарлин, и я вижу блеск в ее почти черных глазах.

Я качаю головой и потягиваю свой чай.

— Пока нет. Еще не скоро. Я слишком занята своим бизнесом.

— И вечеринками в Лас-Вегасе, — тихо бормочет женщина справа от Шарлин, но весь стол слышит ее.

Я ухмыляюсь.

— Да, это было веселое путешествие. Вегас — удивительный город.

— Это был ваш медовый месяц? — спрашивает Шарлин, пытаясь казаться вежливой, но она не такая. Она — курица.

Я спешу сменить тему.

— Ой, я совсем забыла. Мы с Джеймсом купили пентхаус в здании Престон, и он божественен.

Сильвия широко улыбается и обхватывает мое лицо руками.

— Это звучит потрясающе. Шарлин, вы ведь тоже поглядывали на квартиру в этом доме? Такое красивое здание. Не похоже на остальные уродливые высотки в городе.

Шарлин хмурится и кивает.

— Да. Мы присматриваем квартиру на седьмом этаже. Решили не распалять средства.

— Да, не так легко ездить на лифте и подниматься по лестницам в вашем-то возрасте, Шарлин. Не знаю, как вы справляетесь с этим, — я улыбаюсь, а несколько человек вздыхают и давятся смехом.

Шарлин опять хмурится и выдает что-то наподобие «хммм», прежде чем поворачивается к подруге, чтобы поболтать о ее внуке-гее.

— Это возмутительно! Он — гей, — шепчу я с фальшивыми нотками гнева в своем голосе. И закатываю глаза.

— Это мерзко и гадко, — громко говорит Шарлин, заставляя всех посмотреть на нее. Большинство присутствующих закатывают глаза, а остальные согласно кивают. — Такое нельзя позволять.

Как обычно, я высказываю свое мнение:

— Я думаю, что это замечательно. Вот честно, почему вы жалуетесь? На дворе двадцать первый век. Во многих странах им позволено жениться и существовать. Есть клубы специально для геев. Есть парады, показы мод, вечеринки, бизнес-ланчи и высокая мода. Почему вы не можете принять это? Что такого мерзкого, если двое мужчин или две женщины любят друг друга? — я откашливаюсь и продолжаю: — Знаете ли вы, что полторы тысячи видов животных отображают гомосексуальное поведение? Скажите честно, что более естественно? Полторы тысячи видов или несколько людей, которые не могут быть открытыми настолько, чтобы принять это. Теперь есть, о чем задуматься.

Я не осознаю, что весь стол замер и слушает меня, пока не заканчиваю речь. Шарлин смотрит на меня с открытым ртом.

— Хорошо сказала, — говорит женщина напротив меня, улыбаясь. — Я полностью согласна. После того, как им разрешили браки и усыновление детей, у них может быть нормальная жизнь. Пришло время перемен.

— Согласна, — произносит молодая женщина на несколько лет старше меня и улыбается мне с другого конца стола. Я узнаю в ней дочь Шарлин. Ту самую, что вышла замуж за афроамериканца.

— Разве вы не мать? Равенство важно. А что насчет расизма, который стоит в первых строчках преступлений.

— Что насчет этого? — усмехаюсь я. — Знаете, я посетила одну школу несколько месяцев назад, была на одном из «посмотрите на свое будущее» мероприятий. Там стояли охранники в дверях, как в аэропорту. Мне пришлось пройти через металлический детектор, а мою сумку обыскали. Даже несмотря на то, что я была приглашенной гостьей. Это было ужасно.

— Это потому, что очень много детей образуют банды. В наши дни слишком много детей получают пулевые или ножевые ранения. Это кошмар, — говорит Сильвия, сидя рядом со мной. — Когда мы усыновили моего Джеймса… — вздрагивает она. — Дом, из которого он родом… Я даже не знала, что люди могут так жить.

— И я тоже, — говорит Шарлин, взмахнув рукой. — Это страшно. Дела идут очень плохо. Буквально в прошлом месяце на наших соседей напали на улице всего в двух кварталах от нашего дома. Это главная причина, по которой мы переезжаем. Эти банды ориентированы на богатые районы.

Разговор останавливается на теме преступления и личном опыте людей. Но никто из них, включая меня, на самом деле не испытал на себе настоящее преступление. Я рада этому. И все же, сколько людей боятся отправлять детей в школы, боятся, что на них нападут или ранят, или даже изнасилуют, потому что они решили перечить неправильному человеку. Лишь от одной мысли об этом становится грустно.

Боль в животе усиливается угрожающими темпами — и тошнота возвращается. У нас осталось еще сорок минут, но я не уверена, что могу высидеть.

— Сильвия, — шепчу я и хватаюсь за живот. Она смотрит на меня в середине разговора. — Я думаю, что мне нужно обратиться к врачу.

Я издаю стон. Тошнота уже почти подступает к горлу.

Она ахает и прижимает руку к моему лбу. Кто-то спрашивает в порядке ли я, но я едва слышу из-за того, что в ушах гудит.

— В больницу, — говорю я, сворачиваясь пополам и почти задыхаясь от боли. Так чертовски плохо. Становится хуже так резко. Я слышу какое-то движение. И сильные руки поднимают меня со стула.

— Ой, — начинаю хныкать я, так как мой желудок дико болит.

Моя кожа покрывается капельками пота, и я чувствую, что горю. Я смутно слышу, как Сильвия кричит что-то про Джеймса, когда меня кладут на что-то очень удобное. Все кажется нереальным, будто я смотрю на свою жизнь через объектив, а не через собственные глаза. Я чувствую себя далекой. Чувствую слабость. И эта боль. Невыносимая боль.

Меня не волнует, опозорюсь ли я, скручиваясь в положении эмбриона на мягком диване, когда толпа людей окружает меня, и кто-то прикладывает влажную ткань к моему лбу. В животе появляется какое-то странное, новое чувство. Я кричу, и перед глазами все темнеет. 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Что с ней?

Джеймс... мой Джеймс. Он здесь. Подождите, а где «здесь»? Как же больно.

— С ней все было хорошо, но потом ей стало плохо, — с грустью говорит Сильвия.

Почему она грустная. Где мой Джеймс?

— В хирургическое отделение, живо, — слышу я чей-то голос и чувствую, как мое тело вибрирует, когда меня везут. Я лежу на чем-то мягком и не могу открыть глаза. Я слабо хватаюсь за простыню и еле-еле приоткрываю веки. Джеймс бежит рядом со мной, и его рука сжимает мою. Он смотрит на меня, и я вижу, что его зеленые глаза блестят от слез.

— Все будет хорошо, — говорит он и сжимает мою руку. — Прости.

За что он просит прощения?

***

— Мистер Фриман, подождите здесь, — говорит мужской незнакомый голос. Должно быть, я снова потеряла сознание.

— Пожалуйста, не дайте ей умереть, — молит он сквозь слезы, пока меня увозят, и темнота вновь поглощает меня.

***

— Ее аппендикс лопнул. К счастью, мы успели вовремя, но яд распространился. Какое-то время она будет в критическом состоянии, — тихо говорит женщина. — Яд вызвал инфекцию, которая называется «перитонит». Мы сделали все возможное. И теперь все, что мы можем сделать — это ждать.

Я слышу голос Джеймса. Его рука сжимает мою.

— Малышка, пожалуйста, не оставляй меня. Пожалуйста.