В погоне за счастьем

Поздравляю, — сказал Джек. — Я тоже раньше увлекался комиксами.

Не вижу связи, — сказал Эрик.

Все мы родом из детства.

«Дейли уоркер» в твоем представлении — это чтиво для малолеток?

Причем плохо написанное… собственно, как большинство пропагандистских листовок. Я хочу сказать, что, если уж тебе хочется писать иеремиады о классовой борьбе, по крайней мере, делай это профессионально.

Иеремиады, — съязвил Эрик. — Надо же. Мы знаем красивые слова?

Эрик… — Я сурово посмотрела на брата.

Я что-то не так сказал? — слегка заплетающимся языком произнес он. Вот тогда я поняла, что он попросту пьян.

Да нет, — ответил Джек. — С классовойточки зрения все верно. В самом деле, как еще разговаривать с полуграмотным бруклинским ирландцем…

Я этого не говорил, — сказал Эрик.

Нет, просто имел в виду. Впрочем, я уже привык к тому, что всякие парвенюсмеются над моим топорным выговором…

Нас вряд ли можно назвать парвеню, — возмутился Эрик.

Но мой французский тебя впечатлил, n'est-ce pas [15]?

Над акцентом неплохо было бы поработать.

А тебе над чувством юмора. Кстати, представляя низшую прослойку интеллектуалов, тех, что из Бруклина, замечу, что нахожу забавным, когда самые великие снобы мира насвистывают «Интернационал». А может, ты и «Правду» читаешь в оригинале на русском, товарищ?

Готов поспорить, что ты один из самых преданных поклонников отца Кофлина.

Эрик, ради всего святого, — вмешалась я, ужаснувшись тому, что он позволил себе столь провокационную реплику. Отец Чарльз Эдуард Кофлин был печально известен как глашатай правых сил, предтеча Маккарти. В своих еженедельных радиопроповедях он выступал с яростной критикой коммунистов, иностранцев и всех, кто не прогибался и не целовал национальный флаг. Его ненавидел каждый, в ком была хоть капля ума и совести. Но я с облегчением заметила, что Джек Малоун не схватил наживку.

По-прежнему невозмутимо он произнес:

Считай, что тебе повезло, потому что я готов зачесть это в качестве шутки.

Я толкнула брата локтем.

Извинись, — сказала я.

Поколебавшись, Эрик заговорил:

Я неудачно выразился. Прошу прощения. Лицо Джека тут же расплылось в доброй улыбке.

Значит, остаемся друзьями? — спросил он.

Э-э… конечно.

Что ж, тогда… с Днем благодарения.

Эрик нехотя пожал протянутую руку Джека:

Да. С Днем благодарения.

И извини, что явился незваным гостем, — сказал Джек.

Не стоит. Будь как дома.

С этими словами Эрик поспешил удалиться. Джек повернулся ко мне.

А что, мне даже понравилось, — сказал он

В самом деле? — удивилась я.

Точно. Я хочу сказать, армия не блещет эрудитами. И узв очень давно меня не оскорбляли так грамотно.

Я искренне прошу у вас прощения. Его иногда заносит.

Как я уже сказал, это было забавно. И теперь я знаю, откуда у вас левый крен. Очевидно, это семейное.

Никогда об этом не задумывалась.

Вы просто скромничаете. Как бы то ни было, Сара с одной «р»… Смайт… мне действительно пора откланяться, поскольку завтра ровно в девять ноль-ноль мне заступать на дежурство.

Тогда пошли, — сказала я.

Но я думал…

Что?

Не знаю. После того шоу, что мы устроили с вашим братом, я подумал, вы уже не захотите идти со мной.

Вы ошиблись. Если только вы не передумали…

Нет, нет… уходим отсюда.

Он взял меня под локоть, увлекая к двери. У порога я обернулась и встретилась глазами с Эриком.

Уже уходишь? — выкрикнул он из толпы, явно недовольный тем, что меня уводит Джек.

Завтра на ланче «У Люхова»? — прокричала я в ответ.

Если ты туда доберешься, — сказал он.

Поверь мне, она там будет, — бросил Джек, закрывая за нами дверь. Когда мы спустились вниз, он притянул меня к себе и страстно поцеловал. Поцелуй длился долго. А потом я сказала:

Ты не спросил моего разрешения.

Ты права. Не спросил. Можно поцеловать тебя, Сара с одной «р»?

Если только ты перестанешь добавлять к моему имени эту дурацкую присказку.

Идет.

На этот раз поцелуй длился целую вечность. Когда я наконец оторвалась от него, то едва могла устоять на ногах — так кружилась голова. Джек тоже казался пьяным. Он обхватил мое лицо ладонями.

Ну, здравствуй, — сказал он.

Да, здравствуй.

Знаешь, я должен быть на Верфях…

Ты говорил. Ровно в девять. А сейчас сколько? Еще нет и часа.

Вычитаем время на дорогу до Бруклина, и у нас остается…

Семь часов.

Да, всего лишь семь часов.

Достаточно, — сказала я и снова поцеловала его. — А сейчас купи мне что-нибудь выпить.

3

Мы оказались в «Львиной голове» на Шеридан-сквер. Накануне Дня благодарения народу в кафе было немного, и мы смогли уединиться за тихим столиком. Я быстро выпила два «Манхэттена» и позволила уговорить себя на третий. Джек предпочел «ерш»: чистый бурбон с пивом вдогонку. В «Львиной голове» всегда царил полумрак. На столиках горели свечи. Пламя нашей свечи прыгало взад-вперед, напоминая светящийся метроном. В отсветах пламени вспыхивало лицо Джека. Я не могла оторвать от него глаз. С каждой секундой он казался мне все красивее. Возможно, потому, что он и впрямь был чертовски хорош, в чем я уже успела убедиться. Великолепный рассказчик. И что самое ценное, внимательный слушатель. Мужчины становятся намного привлекательнее, когда они просто слушают.

Он сумел меня разговорить. Казалось, ему хотелось знать обо мне все — о моих родителях, о детстве, школьных днях в Хартфорде, учебе в Брин-Море, работе в «Лайф», о рухнувших писательских амбициях, о моем брате Эрике.

Неужели он и вправду десять лет читает «Дейли уоркер»?!

Боюсь, что да.

Он из «попутчиков»?

Пару лет он состоял в компартии. Но в ту пору он писал пьесы для федерального театрального проекта и протестовал против всего, что пытались воспитать в нем родители. И хотя я никогда не говорила ему об этом, я действительно думаю, что своим членством в партии он просто отдавал дань моде. Красный был цветом годаи. стилем жизни всех его друзей… но, слава богу, он перерос этот период.

Значит, он больше не состоит в партии?

С сорок первого года.

Уже кое-что. Но он по-прежнему симпатизирует «дяде Джо» [16]?

Теряя веру, человек не обязательно становится убежденным атеистом, не так ли?

Он улыбнулся:

А ты действительно писатель.

Автор одной умной мысли? Не думаю.

А я знаю.

Нет, ты не можешь знать, ведь ты не видел ничего из того, что я написала.

Покажешь мне что-нибудь?

Да вряд ли тебе понравится.

Похоже, ты разуверилась в себе.

Да нет, в себя я верю. Но только не как в писателя.

И на чем основана твоя вера?

Моя вера?

Да. Во что ты веришь?

Ну это слишком емкий вопрос.

Ответь коротко.

Что ж, попробую… — сказала я, вдруг ощутив прилив вдохновения (спасибо выпитым «Манхэттенам»). — Хорошо… прежде всего и самое главное, я не верю ни в Бога, ни в Иегову, ни в Аллаха, в Ангела Морони, ни даже в Дональда Дака.

Он рассмеялся.

Хорошо, — сказал он, — это мы выяснили.

И при всей своей любви к родине я вовсе не собираюсь захлебываться в патриотизме. Оголтелый патриотизм сродни религеозному фанатизму: он пугает меня своим доктринерством. Настоящий патриотизм спокойный, осознанный, вдумчивый.

Тем более если ты принадлежишь к новоанглийской аристократии.

Я хлопнула его по руке:

Ты прекратишь это?!

Ни в коем случае. Но ты уклоняешься от ответа на вопрос.

Потому что вопрос слишком сложный… да и напилась я что-то.

Не думай, что я позволю тебе воспользоваться этой уловкой. Обозначьте свою позицию, мисс Смайт. Итак, во что вы верите?

После короткой паузы я услышала собственный голос: