Покинутая женщина

Для Ивонны это было сущей пыткой. Она предпочла бы свою маленькую квартирку в Измаиле, где у нее, в худшем случае, была возможность вести свое небольшое хозяйство. Но долгая дорога в Фэйд каждое утро и возвращение к ночи были неудобны для Форбса. После целого дня упорной работы на жаре, он приезжал в Измаил раздраженный, что огорчало Ивонну. И когда им предложили комнату в лагере, они сразу же взяли ее. Ивонна с большим сожалением попрощалась со своей квартирой в Измаиле и более цивилизованным существованием. Ей пришлось также оставить несколько приятных знакомств с военными и их женами.

Но Форбс предпочел жить в Фэйде. Армия была для него центром всех интересов. Он был солдатом и привык к жизни в лагере и к службе в суровых условиях войны. Комната в блочном доме и, особенно, если там была Ивонна, вполне устраивала его. Форбс часто говорил об этом своей жене.

Ивонна ничего не отвечала, но молча ненавидела весь этот уклад. Она до смерти устала от этих однообразных четырех стен, покрашенных зеленой краской, белых занавесок, двух тяжелых узких кроватей, двух стульев, письменного стола и настенных шкафов. Все сделано как в бараках. Везде люди. Нигде никакого уединения. В ванную нужно идти через коридор, и нет никакой гарантии, что будешь там одна.

Этим вечером Ивонну это раздражало больше, чем обычно. Возможно, потому, что это был день ее рождения, ее тянуло домой. Сражаясь с воспоминаниями о днях рождения в Лондоне, она старалась победить их.

В конце концов, Ивонна была готова. Она стояла в длинном белом платье с плоским корсетом и широкой юбкой, которое Форбс очень любил. К волосам Ивонна приколола цветок. Она выглядела празднично, что соответствовало событию, но была совершенно обессиленной. Маленькие ручейки пота сбегали по ее спине и заставляли ее волосы прилипать ко лбу. Сколько бы Ивонна не вытирала лоб, он все равно был влажный. Ивонна была более худощавой, чем большинство здешних женщин. На ее шее отчетливо проявлялась впадина, а на спине остро выступали лопатки. И все же она страдала от жары не меньше, чем другие, и постоянно вспоминала Измаил, где жизнь была более легкой.

Лагерь стоял на краю Великого Горького озера, которое считалось одним из полезных для здоровья. Здесь было немало возможностей для физического совершенствования: катание верхом, теннис, купание, катание на лодке. Форбс любил плавать на лодке со своим другом, майором Кинтелом. Ивонна тоже любила кататься и всегда ходила с ними на озеро. Это были одни из самых счастливых часов ее жизни.

Ивонна не играла в теннис и не могла из-за жары просто гулять. Это ее здесь не устраивало больше всего. К тому же место, где стоял лагерь, было просто перекрестком грубых дорог и песчаных тропинок. Какое уж тут гулянье!

Больше всего Ивонна скучала по деревьям. Огромное пространство песчаной пустыни и грубые очертания холмов за лагерем угнетали ее. В этом не было ничего привлекательного.

Художник пробуждался в ней только к закату, когда озеро выглядело по-настоящему красивым и преображенным — почти фиолетовым. Красиво было и в полнолуние. Ивонна радовалась ярким, почти неземным египетским ночам. Все было хорошо до тех пор, пока она смеялась или болтала с Форбсом, или еще с кем-нибудь. Но когда Ивонна была одна, то замечала, что вокруг нет ничего, что она любила в прошлом. И Египет казался самой недружелюбной страной в мире. Когда Форбс засыпал, Ивонна чувствовала абсолютное отсутствие духа. Ее ужасала безбрежная тишина пустыни, прерываемая лишь продолжительным тявканьем собак — этих тощих жалких голодных животных, которые слоняются вокруг лагеря, и отчаянно лают на луну.

Ивонна внимательно оглядела свою комнату. В мягком свете она выглядела не так уродливо, как днем. Прежде, чем одеться, Ивонна убралась, Форбс помогал ей. Он уже оделся в белый смокинг и пошел к майору Кинтелу за сосудами для коктейля. Участники вечера были приглашены домой к Джеффертонам немного выпить перед тем, как пойти в клуб.

В комнате ничего не было, кроме двух картин на стенах, что напоминало Ивонне о том, что она когда-то была художником. Ее краски и материалы были упакованы на дне саквояжа в одном из настенных шкафов.

Этим вечером, несмотря на усилия, ее мысли часто возвращались к Стивену.

Как много времени прошло с тех пор, как она виделась с ним в картинной галерее! Два года или двести лет?

С тех пор Ивонна не имела никаких вестей от Стивена. Но Эвелин Тернер регулярно передавала новости о его жизни. Эвелин единственная из всей старой компании регулярно писала Ивонне. Стивен никогда не писал сам. Казалось, Эвелин получала удовольствие, сообщая Ивонне, что Стивен вспоминает о ней. Он, видимо, не хотел контактировать с Ивонной напрямую, но не забыл ее. Эвелин писала, что он часто спрашивал, где она и как поживает, что он отказался продавать все сделанные с Ивонны наброски, и что они висят на видном месте в его мастерской.

Стивен стал занятым и известным художником. Он считался одним из самых удачных среди молодых портретистов. Он больше не жил в убогой комнатке на Глочестер-роуд и не вел небрежное существование. Как описывала Эвелин, он жил в райской квартире-мастерской на верхнем этаже в доме на Тайт-стрит с окнами, выходящими на Темзу, и за ним присматривала прекрасная горничная-повар. Ивонна читала это с болью и вспоминала, как сильно Стивен любил реку и мечтал жить возле нее, не смотря на влагу, туман и все прочие неудобства от близости воды. Он любил смотреть на огромные прожекторы, освещающие другую сторону реки. Эвелин не заставляла Ивонну гадать охотно ли и как дорого покупали портреты Стивена. Эвелин рассказывала, что ее друг остался таким же, каким и был. Он прихорашивается только для официальных встреч, которые старается избегать, так как светская жизнь ему не нравится. В своей же мастерской Стивен ходит в тех же потрепанных бриджах и в свитере. Он дал несколько вечеринок для высшего общества, собирал вместе своих старых и новых друзей. Стивен был таким же логичным, любящим поспорить, называл вещи своими именами. Но Эвелин писала, что женщина, которая рекламировала его портреты, казалось, наслаждалась их едкой честностью. И если его портреты не всегда льстили, они, во всяком случае, имели индивидуальность, которая принесла ему приз от критиков. Стивен делал себе имя, писала Эвелин, не потому, что он рисовал так хорошо, но потому, что он имел сверхъестественную сноровку в воспроизведении личной индивидуальности своих героев — именно то, что заставляет людей не отрываясь смотреть на картину и ловить очаровательный проблеск души, спрятанный под маской.

Две картины Стивена были вывешены в Академии: хорошо известный Ивонне ее портрет и небольшая, написанная маслом картина «Дьеппская гавань».

Ивонна читала газетные отчеты о выставках. Было забавно видеть, как критики единодушно высоко оценивали работу Стивена Байста. Некоторые абзацы Ивонна читала по нескольку раз и знала их наизусть, в том числе и рецензию на ее «Дьеппскую гавань»: «Эта изысканная небольшая картина с обилием изобразительных деталей четко раскрывает хороший вкус молодого художника и хорошее чувство цвета».

Это было настоящее признание, и это давало Ивонне удовлетворение.

Однажды на последней полосе газеты, которую читал Форбс, Ивонна заметила фотографию одной из работ Стивена. Форбс не показал и вида, что заметил картину и ничего не сказал, Ивонна же вырезала фотографию и жадно смотрела на нее, прежде чем спрятать. Ей с трудом уже верилось, что она близко знала этого известного молодого художника. В этом для Ивонны не было ничего неожиданного. Она лучше, чем кто-либо другой, знала, что Стивен — великий художник. Единственное, о чем она не подозревала, — это то, что успех придет к нему так быстро.

Была ли в его жизни какая-нибудь женщина? Это был очень жгучий вопрос, который Ивонна часто задавала себе. Боясь правды, она все-таки хотела ее узнать. Но Эвелин никогда не передавала ей конкретных новостей об этом, а Ивонна никогда не спрашивала.