Муза художника

Сегодня днем, закончив печатать и подписав доклад об экономической и политической ситуации в Румынии, Йон расправляет углы документа и кладет его на стол перед собой. В доме даже еще тише, чем обычно. В тусклом свете кабинета его картины словно светятся. По непонятной причине прикосновение к старой монете, его особому талисману, больше не дает Йону четкого осознания того, как поступить. Чувствуя опустошенность в сердце, он не видит иной альтернативы, кроме как еще усердней выполнять свои обязанности.

Единственное его утешение в эти дни — визиты Муров. Йон ловит себя на том, что с нетерпением ждет их прихода, особенно Маргарет, с ее заразительным смехом и энергичной речью. Она одевает Фрейю в платья, которые представляют собой миниатюрные версии ее собственных нарядов, и не отпускает ребенка от себя ни на шаг, хотя иногда Йон задается вопросом, кто кого в этой парочке оберегает. Переступая порог их дома, Муры радуют Алстедов одним своим присутствием. Всем очевидно — и они подшучивают над этим, — как откровенно Йон хочет быть поближе к Маргарет, как стремится ощутить на себе теплоту ее взгляда и прикосновения. Естественность и непосредственность этой женщины чудесным образом успокаивают его. Но Йон в равной степени наслаждается, глядя, как суровый нрав Софии смягчается, когда она вступает в какое-нибудь дружеское соревнование с Фрейей, чтобы порадовать свою любимицу, или расхваливает девочку за то, что та выучила или узнала что-то новое с тех пор, как они виделись в последний раз, или же берет верх над Логаном — который в остальном сохраняет ироническую дистанцию, — первой сообщая политическую остроту дня.

Если Маргарет относится к Фрейе чуть ли не как к части своего физического тела, Логан воспринимает ее как продолжение своего живого ума. Девочка постоянно бьется над головоломками отца, над перечнем того, что нужно запомнить, над ответами, которые необходимо выяснить. Логан к тому же легче поддается переменам настроения, чем его жена, и менее предсказуем, особенно по отношению к хозяевам дома. Йону трудно понять, испытывает ли этот человек к нему какую-то личную неприязнь или же он культивирует свой саркастический тон повсюду и это своего рода реакция на обстановку, в которой они существуют. Логан имеет склонность подвести их с Йоном беседу к грани оскорбления, а потом в последний момент отступить, пустив в ход какую-нибудь остроумную игру слов, что приводит в восторг дам.

Софию больше всех забавляют шутки Логана, которые в основном разоблачают кумовство, жадность и корыстолюбие клана Чаушеску. Ей также доставляют удовольствие приводимые Логаном абсурдные примеры того, как его коллеги на факультете умудряются по абсолютно любой академической теме сослаться на президента Чаушеску, гарантируя тем самым публикацию своих работ. Йона начало раздражать, что его жена, кажется, воспринимает лишь комическую абсурдность этой культуры и не замечает лежащую под этим глубинную унизительную политику. Он также ощущает, что, когда они смеются над ним — а Йон часто выступает в роли дурачка, — в смехе Софии слышатся теперь горькие нотки, будто она в нем разочаровалась.

Йон знает, что несправедливо обвинять Софию в бездушии и поверхностности. В конце концов, ведь он-то каждый день получает детальную информацию о лишениях и ограничениях румынского народа; это знание становится его ношей. Только сверхчеловеческая интуиция позволила бы Софии разглядеть извилистый лабиринт, таящийся под бухарестскими проспектами. Возможно, Йон единственный, кто мог бы ее просветить, рассказать правду, но теперь есть множество причин, больше, чем когда-либо, которые делают это невозможным.

Пока взрослые разговаривают, Фрейя бредет в кабинет, или, что случается чаще, Йон поднимается и сам отводит девочку наверх, в это особенное место, где разрешает ей вскарабкаться на кресло, которое скрипит и кренится на своих металлических колесиках. Стол с множеством ящиков и полочек, по-видимому, чем-то напоминает ей матросский сундучок, поскольку она спрашивает, не капитан ли он корабля, и смеется, когда Йон говорит «нет».

Фрейя принимается за работу, делая замечательные вещи из всего, что ей удается обнаружить в выдвигающихся ящиках из полированного дерева. Стоя на коленях на сиденье кресла, она скручивает длинные полоски бумаги и закрепляет их с помощью клейкой ленты из тяжелого серого держателя. Сооружает протяженные цепи из скрепок для бумаг, тыкает по клавишам черной печатной машинки, отгибает копирку, чтобы посмотреть на копию цифр, напечатанных сверху, и складывает жизненно важные сообщения в конверты, заверенные печатью Королевского посольства Дании.

Эти действия имеют важную цель, которую Фрейя жаждет ему объяснить. В какой-то момент она даже поднимает на него взгляд и серьезным тоном сообщает: «Мой папа шпион. Он делает много всякого секретного». Йон собирается вернуться вниз к остальным, но Фрейя выглядит такой счастливой, что он остается. Возможно, девочку успокаивает понимание того, что ему от нее совершенно ничего не нужно, в отличие от других значимых взрослых в ее жизни. Послушав ее болтовню еще какое-то время, Йон начинает терять нить, его внимание переключается на любимые картины, которые теперь, когда он не сидит на своем обычном месте за столом, предстают перед ним под другим углом. Он созерцает тонкую спину натурщицы в черном платье и вспоминает, как однажды встретил Северину Риис в реальной жизни.

В тысяча девятьсот сорок четвертом году дедушка Йона был уже не так бодр, как тогда, когда они вместе ходили смотреть на спрятанные картины. Поэтому он послал одиннадцатилетнего Йона через весь город отнести маленький гостинец для фру Риис, «…которую я не видел много-много лет, но сейчас самое время ей посмотреть на тебя». Подарком был кусочек французского мыла, благоухающий лавандой и упакованный в нежно шелестящую оберточную бумагу. Кто знает, где дед мог его достать, ведь в то военное время все было дефицитом. Мать Йона часто раздраженно говорила, что их пайковые мыльные хлопья, наверное, смешаны с глиной, поэтому так плохо пенятся. Вообще-то первым побуждением мальчика было отнести мыло своей работящей матери, а не незнакомке на другом конце города. Но он был заинтригован возможностью увидеть даму с картин.

Она не пригласила его войти, и он просто стоял на пороге. По случайному совпадению спустя много лет Министерство иностранных дел Дании переместило свое протокольное бюро на улицу, где когда-то жил и писал Виктор Риис, в старейшей части Копенгагена. Много раз со времен тогдашнего поручения Йону доводилось возвращаться на эту улицу, где высокие откатные деревянные ворота по-прежнему заслоняют старый внутренний двор от прохожих. Он помнит изборожденное морщинами лицо и черный кружевной чепец ясноглазой дамы в двери, которая, кажется, была рада узнать, что он будущий владелец картин («…ведь у меня нет своих деток», — так вроде бы она сказала?). Йон не может доверять своей памяти на этот счет, ведь, когда она это говорила, ее голос не звучал грустно, как можно было бы ожидать при таком сообщении. Наоборот, она улыбалась ему — в этом он уверен, — и вполне умиротворенно.

КОПЕНГАГЕН, 1905–1906 ГОДЫ

Понедельник, 18 декабря.

Мы переживаем разгар зимы, которая уже к середине дня погружает Данию в сумерки, а вскоре после этого — во тьму. Поэтому прибытие Свена с длительным визитом словно принесло яркий — чуть ли не чересчур яркий! — солнечный свет в наши апартаменты. Свен приехал вскоре после визита советника Алстеда; он гостит у нас уже три недели. За все это время я не написала здесь ни строчки, а вместо этого открыто разговаривала обо всем со Свеном. Хоть из молчаливой страницы собеседник намного хуже, чем из моего брата, я решила не отказываться от дневника полностью. Мне действительно помогает, когда я признаюсь этим страницам в том, что, возможно, живу так, как этого ожидают от меня другие, и пытаюсь разобраться с их помощью в запутанных вопросах.