Танцуй, пока можешь

– Ты сам не понимаешь, что говоришь.

– Я-то как раз понимаю! Я не собираюсь приносить себя в жертву какой-то сволочной мужененавистнице! Господи, да это же написано у нее на лице. Александр, неужели ты не видишь, что она сделала тебя всеобщим посмешищем? Неужели ты думаешь, что сможешь забыть Элизабет, если…

– Забыть Элизабет! Какого черта ты хочешь этим сказать? Да, я действительно совершил ошибку, потому что был тогда почти ребенком. Так почему бы гебе не последовать моему примеру и не забыть об этом? А что касается всей этой чуши насчет…

– Это не чушь, Александр. И я далеко не единственный, кому Джессика охотно рассказывала об том. Как ей удалось так привязать тебя к себе? Она что, в постели переодевается в форму медсестры?

– Да замолчишь ты наконец или нет!

Генри был очень бледен. Отведя взгляд от моего лица, он посмотрел на бритву, которую я по-прежнему сжимал в руке.

– Может быть, воспользуешься ею прямо сейчас? Советую тебе вскрыть вены прежде, чем это сделает за тебя Джессика. И попомни мои слова, Александр, эта женщина тебя погубит!

He успел я собраться с мыслями и что-то ответить, как Генри, с силой хлопнув дверью, ушел.

После этого случая мы не виделись несколько недель, но я настолько был занят Джессикой, что ничего не замечал. Моя нынешняя жизнь мало напоминала старую. Во-первых, пришлось привыкать к незнакомому мне прежде богемному кругу писателей и художников. Во-вторых, я буквально изнывал, целыми днями позируя обнаженным, в то время как Джессика стояла у мольберта и рисовала нечто совершенно непонятное. Это был ее сюрреалистический период.

Наша совместная жизнь очень быстро утратила прелесть новизны. А когда дом заполонили ее подружки-феминистки, которых я называл лесбийской бригадой, стала просто невыносимой. Тем более что Джессика вновь принялась посещать всевозможные феминистские сборища в разных концах страны. В это время Либеральная федерация женщин, членом которой она была, как раз пыталась протолкнуть в правительство закон о равной оплате труда. Правда, кроме этой, их заботило еще множество проблем, таких, как контрацепция, права работающих женщин-матерей, принятие закона против сексуальных домогательств по месту работы и, наконец, давний конек Джессики – допуск женщин к игре на бирже. Было немало и другого, но все это оставляло меня совершенно безразличным. Я не испытывал ничего, кроме раздражения, от бесконечных политических споров и дискуссий, которые велись у нас в доме всякий раз, когда Джессика не была в отъезде. Утомляла меня и постоянна борьба Джессики с собственными внутренними противоречиями. С одной стороны, она страстно верила во все феминистские идеалы федерации, а с другой – не только жила с одним из ярых врагов феминисток, но и начала по-настоящему к нему привязываться. Джессике никак не удавалось разрешить эту проблему, и она пребывала в конфликте с собой. Я тоже не мог примириться со многими вещами. Так, например, я никогда не настаивал, чтобы она готовила, мыла за мной посуду или гладила мои вещи. Я был вполне в состоянии обслуживать себя сам, что, собственно, и делал. Но порой у Джессики возникал хозяйственный зуд, и тогда она стремилась взять это в свои руки. Однако, утверждая, что делает все исключительно из любви ко мне, она уже через несколько минут начинала гневно обличать меня в том, что я унижаю ее достоинство, ее статус современной и независимой женщины, как и все мужчины, хочу превратить ее в рабыню, в красивую куклу, заставить рожать детей, чтобы потом воспитать их по своему образу и подобию. И вообще в мире не существует ничего более глупого, нелепого и высокомерного, чем мужчины!

После одного такого конфликта, вспыхнувшего из-за того, что я имел неосторожность попросить Джессику отправить мое письмо, я пулей вылетел из дому. Мне было отчаянно необходимо мужское общество, и уже через несколько минут мы с Генри радостно хлопали друг друга по спине, как будто никогда не ссорились. В моей старой комнате теперь жил Роберт Литтлтон. Он приехал в Оксфорд после Итона через год после нас и хорошо знал семью Генри. Мы стали проводить много времени вместе. Мы ходили в «Браунз», в «Кингз Армз», но чаще всего в «Парсонз. Плэже», потому что эта забегаловка считалась чисто мужской, и я знал, что Джессика ее терпеть не могла.

Отсюда, конечно, не следует, что мы с Джессикой перестали жить вместе. Наши крайне эксцентричные и причудливые отношения, замешанные на ненависти и похоти, продолжали развиваться своим, весьма оригинальным путем. Привязанность Джессики давала мне все большую власть над ней, и я даже получал своеобразное удовольствие, наблюдая, как она отчаянно старается не обращать внимания на мои многочисленные связи и мстить, заводя собственных любовников. Кроме того, у меня было еще одно немалое преимущество перед Джессикой. В отличие от нее, меня такие отношения полностью устраивали, и я не собирался ничего менять.

Поэтому когда однажды, вскоре после выпускных экзаменов, я предложил пригласить мисс Энгрид погостить в Оксфорде, то был удивлен собственным решением не меньше всех окружающих. Генри же, судя по выражению его лица, был просто потрясен.

– Ты только представь себе, – сказал я, прежде чем он успел что-то возразить, – как эта старая крокодилица будет расхаживать по Оксфорду и напоминать всем, чтобы они не кусали ногти и аккуратнее заправляли рубашки. Да это будет просто отпад!

– А где она остановится?

– Наверное, у нас с Джессикой.

Честно говоря, я не задумывался над этим вопросом и, лишь увидев, как расширились глаза Генри, понял, что такая идея вряд ли была удачной. Это и подтвердилось чуть позже, когда Джессика открытым текстом заявила, что не собирается целыми днями выносить присутствие старой кошелки, и ехидно поинтересовалась, зачем мне понадобилось ее приглашать. Может быть, я испытываю особую слабость к кастеляншам?

Если до этой выходки Джессики у меня еще оставались сомнения, стоит ли приглашать мисс Энгрид, то после нее я в тот же вечер сел и написал письмо в Фокстон. На следующей неделе пришел ответ, в котором мисс Энгрид сообщала, что с удовольствием приедет, и просила заказать для нее номер-люкс «в этой милой истгейтской гостинице», где она останавливалась в прошлый раз. Если я, конечно, могу себе это позволить.

При ежегодной стипендии в четыреста двадцать фунтов и шестисотфунтовом содержании, которое нам выплачивали родители, мы с Генри легко наскребли нужную сумму. И уже в следующую субботу я встречал мисс Энгрид на вокзале. Я ужасно нервничал и мысленно проклинал Джессику за то, что по ее вине оказался втянутым в эту историю. А тот факт, что при виде мисс Энгрид, выходящей из поезда, мое сердце оборвалось и ушло куда-то в пятки, разозлил меня еще больше. Однако, как ни странно, положение спас «мерседес». Подойдя к машине, мисс Энгрид не произнесла ни слова, а лишь выразительно поджала губы и посмотрела на меня поверх новых очков таким знакомым взглядом, что мне захотелось сжать ее в объятиях и пуститься в пляс прямо здесь, на автомобильной стоянке.

Генри ждал нас в гостинице. Увидев мисс Энгрид, он вскочил на ноги и изогнулся в таком изысканном поклоне, что невозможно было не рассмеяться.

После обеда мисс Энгрид достала подтрепанный путеводитель, и мы отправились на: экскурсию по городу, не пропуская ни одного памятника, музея, колледжа или библиотеки. Следует отметить, что ее знание города произвело на нас изрядное впечатление. Но наконец все закончилось – мы достигли Баллиола, и она попросила Генри показать ей его комнату.

Я чуть не поперхнулся, когда увидел выражение лица Генри. Казалось, время повернулось вспять. Состояние комнаты ужаснуло мисс Энгрид, что, впрочем, было совершенно понятно. Генри что-то мямлил про слугу, бывшего как раз в отъезде, и мы облегченно вздохнули, почувствовав, что ответ, судя по всему, удовлетворил мисс Энгрид.

Вечером мы ужинали вместе. Я задержался несколько дольше, чем рассчитывал. В присутствии мисс Энгрид я, как никогда остро ощущал, насколько чужда мне Джессика, насколько она неуместна в моей жизни. Но возвращение домой, так же как и гнев Джессики, все равно было неизбежно, и я оставил мисс Энгрид и Генри с бренди и воспоминаниями, а сам отправился восвояси. Джессики не было. Как, впрочем, и всех ее вещей. На кровати, правда, лежала какая-то записка, но я настолько был уверен в скором возвращении Джессики, что даже не стал ее читать.