Привычка жить

– А так и надо ей, этой Оксанке твоей! Понаехали тут, житья от них нет! Да и наверняка она сама себе приключения такие на задницу навлекла! А как она хотела? Хочешь легкого заработка – вот и получай за него компенсацию!

– Ой, ну зачем ты так, Оль? – кинулась на защиту своей соседки Женя. – Самое же простое дело – в человека камень бросить! А для любого следствия, между прочим, своя причина имеется…

– И какая, интересно, такая причина заставляет молодую девчонку стремиться к таким заработкам? Только не говори, что у нее голодные дети дома плачут, ладно?

– Не, Оль. У нее не дети. У нее сестры. И мама больная.

– Господи, Ковалева, ну чего ты такая наивная-то у нас… Да к каждой первой такой вот на улице подойди – и каждая первая тебе про сестренок и больную маму расскажет!

– Нет, Оль, у нее и в самом деле все так. Я же знаю…

– Откуда? Ты что, там была, что ли?

– Нет. Не была. Но все равно знаю, – упорно стояла на своем Женя. – Я ей верю просто…

– Тогда так и говорила бы сразу – верю. А то знаю, знаю… Между «верю» и «знаю» вообще пропасть лежит – не перешагнешь…

– Да нет никакой пропасти, Оль! О чем ты? И вообще, почему мы всегда на расправу такие скорые, девчонки? Да пусть даже она и врет про маму и сестренок – что это меняет-то? Факт все равно фактом остается – попала девчонка в такую вот жизнь…

– Да не попала, а сама в нее пришла! Целенаправленно! А ты давай жалей, гладь ее по головке! Небось Катьку свою в такую вот жизнь не направишь, а? Грудью на пути встанешь? Вон как переполошилась от новой ее подружки!

– Ну да, переполошилась… Но это же другое все-таки!

– Ну почему – другое? Сейчас эта Алина целенаправленность в ней воспитает, мозги набекрень свернет, и получишь вторую такую вот Оксанку…

– Да типун тебе на язык, Оля! Ну что ты несешь ерунду всякую? – сердито повернулась к подруге Женя.

– А ты не ерунду несешь? Посмотрите на нее – добрая выискалась! Камнями ее Оксанку, видишь ли, закидали! Да на то он и порок, чтоб его камнями закидывать, а не слезьми жалостными поливать! Потому что поливать будешь – рядом еще один порок обязательно корни даст.

– Но все равно это жестоко, жестоко… Все равно не должно быть так, девочки! Ну почему мы сами себя всегда в судьи назначаем? Надо добрее быть, надо уметь жалеть… Не суди да несудим будешь…

– Ой, Ковалева, заткнись, а? Слушать тебя противно! Да твоя доброта, между прочим, – это не что иное, как обыкновенный отросток от равнодушия и трусости! Атавизм такой, никому не нужный. И не смотри на меня так! Вместо того чтоб участие проявить да девчонку к родителям отправить, она вокруг нее жалостливый кисель развела! Оно, конечно… Пожалеть, оно проще для души и дешевле для кошелька обойдется…

– Ну, знаешь! Это уж чересчур! – гордо выпрямившись, встала со своего стула Женя. – Я вообще жалею, что вам это все рассказала, понятно?

– И правильно! И не надо было рассказывать! А то посмотрите на нее – добрая какая нашлась… – тоже поднялась во весь свой значительный рост Оля, с шумом отодвинув от себя стул.

– Девочки, вы чего… – снизу вверх хлопнула на них ресницами Аленка. – Вы чего, поссорились, что ли? Ни фига себе… Сколько сидим вместе, ни разу не ссорились…

– Иди лучше посуду помой! – буркнула сердито, садясь за свой компьютер, Оля. – И работай давай! Я вчера еще тебе задание срочное дала, а ты до сих пор не сделала!

Впрочем, сердились они друг на друга недолго. Как раз до обеда. Обед, слава богу, прошел уже в теплой и дружественной обстановке, то есть за поеданием огромного куска пирога, оставшегося от именин Аленкиной мамы и принесенного ею на общее угощение. Разогретый в микроволновке, он сам притянул обеих спорщиц к столу сытным запахом хорошего теста и домашней мясной начинки. При таком запахе обо всех спорах да принципах забудешь, чего уж там. Голод – он не тетка. Ему всякие там разные принципы вообще без надобности…

– Слушай, Жень, а он молодой или старый, милиционер этот? Ну, который тебя допрашивал? – спросила неожиданно Оля, пережевывая большой кусок пирога.

– Да он меня и не допрашивал вовсе, чего ты! Мы просто так с ним разговаривали, без протоколов всяких… – удивленно уставилась на нее Женя.

– А я потому и спрашиваю, раз просто так разговаривали! Ну? Молодой или старый?

– Молодой, конечно. Да какая разница, Оль…

– А молодой – как? Постарше тебя или помладше?

– Ой, отвяжись, а?

– Ага! Покраснела! Покраснела! Смотри, Аленка, как Женька покраснела! – радостно захлопала в ладоши Оля. – Как Юрика увидит – бледнеет сразу от злости, а тут покраснела прям сразу, как девица!

– Ну и что… Ну и покраснела… – схватилась за щеки Женя. – Да это же не то все, чего вы! Да у меня и мысли подобной…

– Конечно, конечно! Какая такая мысль, Женечка! – продолжала веселиться от души Оля. – И у нас с Аленкой тоже никакой такой мысли подобной нет! Мы просто радуемся тому обстоятельству, что и тебе наши женские да человеческие радости не чужды… Давно уж пора, а то так и останешься до старости в глубоком убеждении, что мир из одних только юриков состоит…

– Ой, ну это уж лишнее, Оль! Ну это уж из мухи слона! – засмеялась вслед за ней Женя. – Да я просто так покраснела, господи! Вечно ты в крайности всякие ударяешься!

Однако настроение у нее и впрямь после обеда поднялось вдруг. Просто так, на пустом месте поднялось. Без всяких придуманных девчонками предпосылок. То есть не из-за милиционера же, в самом деле! Просто душа опять хорошего настроения запросила, и все. И вечером домой ехала – улыбалась, и в магазине, когда в очереди в кассу стояла, улыбалась, и к дому когда в синих декабрьских сумерках подходила – тоже улыбалась. Взяла и разрешила себе просто поулыбаться. Имеет право, в конце концов.

Хотя, если честно признаться, милиционер Дима тоже в ее хорошем настроении присутствовал. Составным элементом. И думать о нем было не то чтобы приятно, а… волнительно как-то. Волнение это странным образом бултыхалось внутри, как выпитая на сытый желудок бутылка лимонада, и время от времени перекатывалось шипучими пузырьками то в солнечное сплетение, то где-то меж ребрами при дыхании застревало, а то вдруг шибало быстро и колко в лицо, отчего оно само собой съезжало в дурацкую совершенно улыбку. А вот правда, интересно все-таки, сколько ему лет? Наверное, около тридцати. И наверняка он женат – благополучно и счастливо. Хотя ей-то какая такая разница, женат ее вчерашний знакомый милиционер или нет? О таких людях, как врачи да милиционеры, вообще, между прочим, даже и неприлично так думать! Потому что врач один, а пациенток много. И милиционер тоже один, а всяких вокруг него потерпевших да соседок этих потерпевших тоже, между прочим, много. И если каждая при этом станет такими дурацкими вопросами задаваться…

Но ведь она не в лоб их ему задает! Она про себя, потихонечку… Чтоб настроение свое хорошее не упустить, поддержать как-то… Или вот, например, ничего страшного тоже не будет, если она в порядок себя приведет, косметику на лице подправит, а вместо домашней пижамы джинсы да футболку Катькину на себя напялит… Он же вчера сам сказал, что ему еще подойти к ней надо и несколько вопросов дополнительных задать. Вот пусть и приходит, что ж. И в квартире можно порядок слегка навести – тоже не помешает. И дерево золотисто-искусственное, аукубу японскую, от пыльного налета освободить…

– Ну что, подружка? Слышала, как обругала нас с тобой вчера Катька, а? – потянула она к себе яркую золотисто-зеленую ветку. – Не нравимся мы ей, говорит… Не цветем, говорит, не пахнем, без полива не погибаем… Как будто мы с тобой обе такие и есть… мертвые. А мы и не мертвые вовсе. Мы красивые. Мы гордые даже, можно сказать! И не надо нам никаких на себе цветов, и запаху тоже никакого не надо. Нам и так хорошо. Правда? Живем себе тихо, никому не мешаем…

Аукуба японская плавно-медленно, как живая, вырвала свою упруго-пластиковую ветку из Жениных рук, распрямила ее гордо в нужном направлении. Отстань, мол, женщина, с глупыми своими вопросами. И вообще не примазывайся к моей красоте. Уж я тут сама по себе как-нибудь.