Любовница президента, или Дама с Красной площади

— Ты смеешься надо мной?

Наташа клянется, что это действительно так. Она трижды крестится.

— Изучать все, что под землей, подземные ходы, тайные переходы, туннели и коридоры было моим единственным времяпрепровождением.

Но теперь, мне кажется, ей хочется жить на солнечном свету. И чувствовать себя свободной. Она больше не назначает мне тайных свиданий. Мы больше не встречаемся в ризнице у отца Серафима. Естественно, некоторые предосторожности мы все же соблюдаем. Не ходим ко мне домой, где дежурный милиционер у подъезда проверяет, кто входит и выходит, и докладывает в КГБ. Избегаем слишком людных мест. А когда мы у нее, то не говорим о Президенте, о политике, об ее страхах. Мы говорим о нас, о том, что мы любим, что нам нравится, спрашивая друг друга, что ты любишь больше — кино или театр? Море или горы? День или ночь? Толстого или Достоевского?

О Наташе я никому не рассказывал. У меня было искушение кое-чем поделиться со своим коллегой Руди, не пускаясь в подробности — сказать лишь, что я влюбился, но разве можно доверять подобные секреты такому неисправимому плейбою? Два-три раза хотел заговорить об этом со своим другом детства, с которым встретился после многих лет, парнем с громко звучащим именем — Стефано Бранкалеоне, владельцем транспортной фирмы, делающей большие дела с иностранцами, работающими в Москве, главным образом с итальянской колонией. Но едва открыв рот, испугался и переменил разговор. Говорить об этом с друзьями в Италии по телефону я также не рисковал. И тем более с коллегами по газете. Заведующий редакцией меня слишком хорошо знает, он чует, что меня что-то отвлекает, но не может понять, что именно. Каждый раз спрашивает, как я себя чувствую, как настроение, что поделываю, как живу, завел ли себе девушку? А я отвечаю, что девушек тут навалом, даже слишком много, все красивые и все на все согласны, так что заводить одну просто не в человеческих силах, это совершенно невозможно: если у тебя их меньше десятка, значит, ты не мужчина. Однако в конце концов я все же немножко откровенничаю. С одной русской — старушкой, живущей в запущенной квартирке, в которой царит беспорядок, полной пыли, каких-то бумажек, ненужных предметов и всевозможных продовольственных запасов, кроме тех, что ей действительно нужны.

Я познакомился с ней благодаря моей матери. За год до моего приезда в Москву мать совершила короткую поездку в Советский Союз. Она была уже серьезно больна и знала, что долго не протянет. Когда я ей сообщил о том, что меня, возможно, направят в Москву, она радовалась, как ребенок. Америка, где я проработал много лет, ей не нравилась, ее пугала мысль о том, что я всегда буду жить по ту сторону Атлантики. Россия же ее восхищала. Она очень хотела, чтобы меня перевели в Москву, надеясь, что, работая в Москве, я буду ближе к ней, нас не будет разделять океан, а всего лишь три часа лету. Однако перевод мой задерживался. Тогда она решила, что, пока у нее осталось немного сил, она поедет посмотреть на город, где будет работать ее сын, чтобы хотя бы представлять себе, как я там буду жить.

Она поехала с туристической группой «Итал-туриста». Готовилась к поездке тщательно, учила русский язык на курсах при обществе «Италия — СССР» в течение трех месяцев по два часа в неделю. В Москве их поселили в гостинице «Космос» — огромной, подавляющей своей величиной, далеко от центра. Выходы в город были строго регламентированы, только с гидом и со всей группой.

Но однажды мать ушла одна и взяла такси. Велела отвезти ее по адресу, где прежде помещалась редакция моей газеты, — на Кутузовский проспект. Вышла из машины, подошла к подъезду и остановилась перед ним. Внимательно оглядела здание — безобразное, абсолютно безликое, посмотрела на окна, на двор, милицейскую будку, видневшийся между крыш лоскут голубого неба. Она все хорошенько запечатлела в памяти и когда с блестящими от волнения глазами вновь села в такси, то рассказала водителю на своем корявом русском о причине этого странного визита. Тот ее понял. И предложил познакомить со своей матерью. Моя мать с радостью согласилась, и водитель повез ее в гости.

Обе женщины были примерно одного возраста. Обе пенсионерки. И та, и другая — бывшие учительницы. Они сели пить чай. И понравились друг другу. С тех пор русская старушка стала посылать по открытке каждый месяц. Мать умерла вскоре после моего назначения в Москву, я еле успел вернуться в Италию, в больницу, где она лежала, чтобы в последние часы жизни подержать ее руку в своей. Дома, в почтовом ящике, я нашел последнюю открытку, отправленную ее русской знакомой. Записал адрес отправительницы. И, вернувшись в Москву, поехал ее навестить.

Ее зовут Ольга Васильевна, фамилия — Григорьева. Она преподавала литературу в старших классах школы. Но, говорит, что если бы родилась снова, то стала бы астрологом или гадалкой на картах. Теперь карты и звезды увлекают ее куда больше, чем все книги, которые она читала в жизни и заставляла читать своих учеников.

Теперь у меня вошло в привычку пару раз в месяц проведывать ее. Я приношу ей коробку итальянского печенья, купленный на Центральном рынке мед, свежие фрукты. Сижу у нее полчасика — ровно столько, сколько продолжается чаепитие. Сказать по правде, мы не очень-то много с ней разговариваем, но мне кажется, что таким образом я отдаю дань памяти матери, и я полюбил эти визиты.

Я ей не говорю, кто такая Наташа. Рассказываю только, что повстречал женщину, в которую влюбился.

— Она русская? — спрашивает Ольга.

— Да, русская, — отвечаю.

— А она хорошая, любит тебя тоже?

— Думаю, что да.

— Ну что ж, — изрекает Ольга, — тогда все в порядке.

Мне кажется, она не в восторге. Но потом каждый раз, как я к ней прихожу, старушка спрашивает что-нибудь о Наташе, ее интересуют самые разные подробности. Задает какой-нибудь простой, невинный вопрос, наверно, что-нибудь в таком роде спрашивала бы и моя мать, если бы дожила: «Какого цвета у нее глаза? Она высокая? Или небольшого роста? У нее хорошая улыбка? Сколько ей лет?»

Ольга не удивляется, слыша, что Наташа на несколько лет старше меня. «Когда двое любят друг друга, — говорит она, — возраст не имеет никакого значения».

Да, так обычно говорят. Но действительно ли это так? Я-то знаю, что ощущаю: для меня возраст Наташи — один из элементов ее очарования. Но не знаю, что испытывает она, любя мужчину младше себя. А главное — что испытывала, когда любила человека, много старше, чем она. Неужели разница в двадцать лет в возрасте между нею и Президентом никогда не давала себя почувствовать?

Когда я спрашиваю ее об этом, Наташа отвечает даже со слишком большой готовностью. Возраст для нее не играл абсолютно никакой роли. Может быть, она пыталась найти в нем второго отца, так как от своего была далека. Во всяком случае, говорит она, Президент всегда был обаятельным мужчиной и в него легко было влюбиться. В молодости он был очень красив, не высокий, но с лицом, как у американского киноактера. Остроумный, любезный, непьющий, никогда не сквернословил, не насмехался ни над религией, ни над партийной моралью, как это все делают в домашней обстановке. Такого человека нелегко сыскать в Советском Союзе.

— Человека, столь сильно отличающегося от традиционного русского мужчины?

— Но не во всем, — продолжает Наташа. — Относительно женщин, например, его точка зрения точно совпадает со взглядами Солженицына. Он читал, что писатель не выносит русских женщин, строящих дороги или мосты, которые работают каменщиками, трудятся зимой, на морозе, как мужчины. Это возмущает и его. Он считает это ошибкой, заблуждением социалистического строя. Одно дело равенство полов, говорил он, другое — не видеть различия между полами.

— Не думаю, чтобы его жена тоже придерживалась такого мнения. На Западе ее считают феминисткой…

— Могу себе это представить, она вам кажется прямой противоположностью традиционной русской женщине. Даже внешне: такая утонченная, хрупкая. Русская женщина молчит и работает. А она вечно разглагольствует, всех поучает, наверно, это у нее вошло в привычку с того времени, когда она преподавала. Да, я понимаю, что человеку с Запада она может показаться совсем не похожей на других жен наших руководителей, которые почему-то всегда некрасивые, старые, толстые, а главное — безмолвные, никто ни разу не слышал от них ни одного слова, их просто не замечали. Когда умер Черненко, помню, как на похоронах многие говорили: «Ах, значит, у него была жена…» Ее увидели первый раз в жизни.