Тайные судьбы

Чарли знала, что не уделяет ей достаточно внимания. Уже многие годы она крутилась в лихорадочной череде бесконечных благотворительных базаров, вернисажей и встреч в теннисном клубе, занимаясь всем чем угодно, только бы создать иллюзию полнокровной и счастливой жизни, всем чем угодно, лишь бы завоевать уважение и одобрение Элизабет Хобарт, всем чем угодно, чтобы доказать самой себе, что ее жизнь лучше жизни ее матери. Ее мать, узница старого, продуваемого сквозняками дома, где она стирала горы пеленок и терзалась нескончаемыми заботами, даже и теперь вырезала из газет купоны на продовольственные товары со скидкой и позволяла себе новое платье только по случаю особых торжеств.

Стипендия в Смитовском колледже и потом брак с таким человеком, как Питер, были величайшими достижениями Чарли и ее путем к спасению. Но Элизабет Хобарт быстро погубила ее мечту, и вместо того, чтобы наслаждаться своей победой и сопутствующими ей радостями, Чарли пришлось бороться за мир в семье, угождать Элизабет Хобарт и стараться стать именно такой невесткой, о какой мечтала Элизабет: чем-то вроде той женщины, на которой женился брат Питера Джон. Эллен была хорошенькой, очаровательной, сладкоречивой и всегда знала, как себя держать. А то, что Эллен выросла в семье «с достатком», позволило ей легко вписаться в жизнь Хобартов. Двое детей Джона были, конечно, безупречными. И поэтому Элизабет Хобарт любила и баловала их. Она никогда не любила Чарли. И никогда не баловала Дженни.

Дрожь пробежала по телу Чарли. Застыв на месте, она смотрела на чемодан. Нет, подумала она, Дженни не похожа на других, как никогда не была похожа и не будет похожа на других сама Чарли. Но Дженни была более удачливой: каждую осень она уезжала в частную школу и каждое лето гостила у Тесс. А Чарли оставалась у Хобартов, терзаясь своей виной.

Она поправила прямую синюю юбку сшитого на заказ костюма и направилась к двери. Эллен, конечно, уже приказала подать чай, как то было заведено у Элизабет.

Библиотека была тихой и мрачной, что соответствовало настроению Чарли, в воздухе незримо витал строгий образ усопшей, наблюдавшей за всем. Чарли ступила на старинный персидский ковер, устилавший пол, и вовремя сдержала едва не вырвавшийся у нее вопль тоски и уныния. Все были в сборе. Питер поднялся ей навстречу с дивана, его высокая худощавая фигура была такой же чопорной, как и царившая в комнате атмосфера. Он протянул ей руку и запечатлел на щеке вежливый поцелуй. Его брат Джон также встал, за ним последовал двенадцатилетний сын Джона Даррин. Все шло пристойно и благородно и очень непохоже на ирландские поминки в Питсбурге, где слезы лились рекой, виски выплескивалось на ковер, а громкие голоса предавались воспоминаниям о прошлом. И где надо всем царила любовь.

Вильямсон расположился за длинным письменным столом из вишневого дерева. Он оторвался от бумаг и кивнул Чарли.

Эллен в изящной позе сидела в кресле Людовика XIV у самых дверей. Она сдержанно улыбнулась аккуратно накрашенными розовыми губами. Десятилетняя Пэтси, копия Эллен, стояла рядом с матерью и одарила Чарли точно такой же улыбкой.

У Чарли не хватило сил улыбнуться в ответ. Вместо этого она повернула голову к высокому, с тяжелыми портьерами окну, рядом с которым стояла Дженни. Ее стройное тело было напряжено, взгляд устремлен в окно. Чарли тоже посмотрела в окно, где широкий въезд опоясывал лужайку. Ни на лужайке, ни на въезде не было ни души. Чарли заподозрила, что Дженни, как обычно, грезила о чем-то не доступном пониманию матери. О своих лошадях, а может быть, о молодых людях. Делала ли Дженни различие между любовью к лошадям и любовью к молодым людям? В четырнадцать лет она должна была в этом разбираться. Снова Чарли охватило беспокойство, что она не знает дочери.

Вильямсон прочистил горло. Чарли села рядом с Питером. Она заметила, что серебряный чайный прибор уже стоит на низком столике и что тарелка с булочками не тронута.

– Все мы знаем, для чего мы здесь собрались, – начал Вильямсон. – Несмотря на крупные суммы денег, фигурирующие в завещании Элизабет, оно, в сущности, достаточно простое.

Адвокат надел очки и взял в руки документ.

Питер задвигался на своем месте возле Чарли. Джон закашлялся. Эллен застыла, ее лицо ничего не выражало, а руки были скромно сложены на коленях.

– Размер дара Амхерстскому колледжу был установлен пять лет назад, – продолжал Вильямсон.

Амхерстский колледж, подумала Чарли, и тут же перед ее глазами возникло общежитие, где жил Питер. Двухэтажное кирпичное здание в старом английском стиле стояло на краю городской лужайки для игр и собраний, окрашенной в яркие, свежие золотистые цвета осени. В доме были высокие окна со ставнями, большая деревянная входная дверь и темные уютные помещения, дышавшие историей и воспоминаниями о прежних поколениях школяров. Именно здесь, в Амхерсте, альма-матер Питера и его брата Джона, а еще раньше их отца Максимилиана, Тесс познакомила Чарли с Питером. На мгновение Чарли захотелось вернуться в свою молодость, вновь стать второкурсницей Смитовского колледжа, только начинающей знакомство с миром за пределами сталелитейных заводов Питсбурга с их грязью и сажей.

Вильямсон прервал течение ее мыслей.

– «Моему старшему сыну Питеру Хобарту я завещаю поместье».

Чарли постаралась скрыть свои чувства, но у нее потеплело на сердце. Особняк в двадцать четыре комнаты теперь будет принадлежать им, только им одним, и они смогут распоряжаться домом, как заблагорассудится. Возможно, она уговорит Питера продать его и построить новый, более светлый и современный... Вроде того, что Элизабет подарила Джону и Эллен к свадьбе. Вне стен этого мавзолея Чарли обретет подлинную свободу и навсегда изгонит призрак Элизабет Хобарт.

– «С условием, – продолжал адвокат, – что, если мой сын решит переменить место жительства, дом будет продан, а вырученная сумма передана Фонду Хобарта».

Фонду Хобарта? Чарли с трудом поверила своим ушам. Слова болью отозвались в сердце. Фонду Хобарта? Да какое Элизабет имеет право!..

– «Акции текстильной компании «Хобарт», – без выражения читал Вильямсон, – я завещаю в равных долях моим сыновьям Питеру и Джону Хобартам. Я хочу, чтобы правление директоров избрало председателем вместо меня Питера Хобарта».

Питер выпрямился в кресле. Он засунул два пальца за тесный накрахмаленный воротничок своей белой рубашки и оттянул его в сторону.

Печаль сковала душу Чарли. Она смотрела на Питера, на его блестящие от контактных линз карие глаза, ставшие такими далекими после смерти Элизабет три дня назад, будто с последним вздохом матери Питер надел маску, воздвиг вокруг себя стену и укрылся за надписью «Просьба не беспокоить». Но Чарли знала и любила его и слишком долго была его женой, чтобы он мог спрятать от нее свои чувства. Она заметила, что его веки припухли от тайных слез.

Даже в горе, слегка посеребрившем его виски, Питер по-прежнему напоминал красивого студента, некогда покорившего ее сердце: хорошо выбритого и коротко подстриженного, что совсем не отвечало моде семидесятых. Марина, соседка Чарли по комнате, не понимала, что та находит в Питере. «Правда, он немного смахивает на зануду?» – вдруг услышала Чарли голос своей старой подруги, увидела ее живые черные глаза и широкую улыбку, впрочем, лишенную насмешки, а лишь выражающую искреннее непонимание. Не в пример Марине Чарли была занята поисками мужа, а не просто кого-то, с кем можно спать. И не в пример Марине Чарли никогда не мечтала стать независимой одиночкой. Марина и Тесс принадлежали к весьма богатым семьям и не беспокоились о будущем, о выплате следующего взноса за автомобиль или об угрозе увольнения с текстильной фабрики. Они не представляли, что значит существовать без уверенности в завтрашнем дне, им было невдомек, что «зануда» Питер слишком много значил для такой девушки, как Чарли.

Сейчас, глядя на Питера, с его прямой осанкой и твердо сжатыми челюстями, Чарли понимала, что в нем она видела стабильность и надежность, он олицетворял собой общество, в которое она так стремилась попасть. Вскоре это стремление преобразовалось в нечто большее: оно превратилось в любовь. Но ослепленная миражем осуществляющихся надежд, Чарли не заметила, как мир, в который она проникла, оказался захлопнувшимся капканом. И вот только теперь она способна из него вырваться.