Отвращение

ясь то спасать неспасаемых, то говорить с улыбкой истину власть предержащим, да мало ли поступков несоразмерных обстоятельствам натворила за полста лет эта худенькая маленькая женщина с подсиненной сединой ради Москвы и непривычным лиловатым цветом маникюра, опять же для нее.

Сейчас она сидела у окна поезда и думала о встрече с таможенниками, которые, как ей объясняли, будут щупать ее рубашки и трусы в чемодане и, возможно, станут перелистывать ее многострадальную диссертацию, которая и есть причина ее поездки и бездарных мыслей о таможне, черном входе и прочей хрени, которые настигают ее всегда в минуты паники любого качества, будь то нездоровье близких или поехавшая снизу вверх стрелка на новых колготках, или «здравствуйте» не той степени приветливости, на которую настроилась душа.

Пора ее назвать, наконец. Но я оттягиваю этот момент, ибо, как и она сама, слегка стесняюсь и робею ее имени. Я таких по жизни больше не встречала. Она такая одна, отвоеванная матерью в борьбе с мужем, который ушел из семьи из-за имени дочери. Представляете, какое это должно быть имя?

Но какова мать! Все снесла, а дочь назвала так, потому что ей приснилось счастье.

Счастье – две пары детских ножек в затоптанных сандаликах с дырочками упираются друг в друга. Девочки сидят напротив на качелях-лодочке, а мужская загорелая рука их раскачивает. Волосы то летят назад, то возвращаются на щеки, и они смеются так, что кажется, с ними смеются пыльная акация, кривой тополь, электрический столб с белыми красивыми штуковинами, из которых идет провод, смеется провод, он уносит их смех в дом, и на крыльцо выходят мамы и кричат мужчине, что нельзя раскачивать так сильно. «Можно! Можно! – отвечают девочки. – Еще, еще!»

Потом они слезают с лодочки, почему-то кидаются друг к другу и так обнимаются, что слышно, как стучат их сердчишки, такие маленькие и такие громкие.

Ах, как она ее любила, свою первую подружку! Так любят только дети.

Ее звали Рахилью.

Перед самой войной их семья уехала в Киев. Как плакали девочки, и как счастливы были родители Рахили. Киев! Столица! Рахиль будет, наконец, учиться в музыкальной школе.

Мать проснулась. Разве она помнила эти качели? Эти сандалики на полненьких ножках подружки и то, как они обнялись тогда и сердца рвались друг к другу через ситцевые сарафанчики?

Это было их прощание навсегда, хотя до войны еще было шесть или семь лет. Но сейчас матери казалось, что в счастье ее сна уже было все. И война, и Бабий Яр, и то, как она плакала после войны, узнав про этот ужас, и как она себе клялась честным пионерским не забыть Рахиль, но забыла… Ни разу не вспомнила.

Она встала с кровати, ей было нехорошо, как-то стыдно за себя, живую, взрослую, и получается, неверную, тут-то и стали у нее отходить воды, бурно, будто ее надрезали. Испугалась, закричала, забыла сон. А кода после криков и ужаса ей сказали «девочка», то она уже знала, что это Рахиль к ней вернулась. Больше некому. Сон ей снился не просто так.

А год был непростой,